Хамсин

Животное стояло с сомкнутым ртом, не чувствительным к боли, и никакими помехами для вкуса не являлись колючки опунции. Каменные мозоли на груди, запястьях и локтях давали возможность отдыхать на обжигающем песке в любое время. Подготовленные ноздри, практически закрытые, пропускали только молекулы воздуха и больше ничего: ни пыли, ни гранул сероземов, ни пыльцы. Верблюд спокойно смотрел на маленькое облако по центру горизонта, на глазах превращающееся в темно-багровую тучу.

Ровно в восемь утра в Ришон-ле-Цион в резиновых сапогах и куфии из стопроцентной шерсти вошел хамсин с безразмерными мешками линялого песка. В этот раз явился не из Аравийской и Синайской пустынь, а издалека, возможно, даже из Сахары. Песок безостановочно сыпался, свистел, завывал, залетал в открытые окна и ложился ровным слоем на паркет. Дети принимались рисовать на нем палочки, геральдические щиты и шестиугольную звезду Давида. Разравнивали ладошками бледные оттенки цвета верблюжьей шерсти и дынной груши с невнятным запахом иерихонской розы, открывающейся то здесь, то там. На небе еще оставались зацепки после уходящих звезд. Эти места старательно доцарапывал песок, словно катался по нему на остро заточенных коньках.

Все машины двигались с включенными фарами. Во внутренних аэропортах Тель-Авива и Хайфы перестали взлетать и садиться самолеты. Работал только международный – Бен-Гурион, гостеприимно принявший их вчера. Президенту США Бараку Обаме пришлось сократить свой первый визит в Израиль. Все из-за песчаной бури.

Люди, оказавшиеся на улице, дышали через платки. Пыль поднималась до середины самого высокого Тель-Авивского здания – круглой 49-этажной башни, пытаясь ее свалить. Не проходило ощущение тревоги, словно песок распространял некую нервозность по типу опасного вируса. Ладе неожиданно стали понятны слухи о том, что если совершить убийство в Хамсин – срок дают поменьше. Она с самого утра поймала себя на желании кого-нибудь придушить.

Налетевший ветер оказался такой силы, что «одной левой» поднял на балконе стол и задумал перекинуть через перила с девятого этажа. Стулья перемещались самостоятельно, как марионетки, и они выскочили, чтобы их сложить. Легкие мгновенно наполнились сахарской пылью.

Лебедев вернулся к телевизору, и экран засветился жутковатым фильмом о человеке, заживо погребенном. Он маялся в своем гробу. Лада маялась в своем. Она невыносимо мерзла, хотя сидела в высоких гольфах до бедра, домашнем коротком платье в метельчатые фуксии и в Димкином реглане. Реглан доставал до колен и грел как пальто.

– Дим, переключи.

– Сейчас, только послушаю, что ему говорят по телефону.

Прошло полфильма, а они продолжали его смотреть, как заколдованные. Словно кто-то подсадил их на эту жуткую историю. Связал по рукам и ногам, не давая возможности хоть что-то изменить. У человека закончился газ в зажигалке и почти сел телефон. Он медленно умирал мучительной смертью. У их любви тоже не осталось огня, и смерть ее казалась бесконечной.

У соседей сверху праздновали Брит-Милу, и несколько минут невыносимо кричал ребенок. Шел восьмой день от его рождения, и десять мужчин склонились над еще худеньким и несмышленым малышом. Сандак, один из самых почетных гостей, держал ножки, а моэль делал надрез в крайней плоти остро заточенным с двух сторон лезвием. Потом специальной трубкой отсосал кровь и щедро обсыпал весь орган толстым слоем мелко истертого в порошок перегнившего дерева – пульвера. Все торжественно прокричали: «Мазаль тов» и дали ему имя Песах в честь обрезания в Песах. Ребенок медленно засыпал, убаюканный соской, смоченной в вине.

Лада все это время молилась в унисон с его матерью. Читала молитву, записанную на поперечнополосатой мышечной ткани сердца каждой женщины, и раскачивалась по тому же принципу, что и она.

Хамсин ушел вечером. Так же неожиданно, как и пришел. Оставил после себя неопрятный город, хрустящий песок на листьях финиковых пальм и чувство необъяснимой тревоги. Песок по плотности напоминал горчичные сухари, и хотелось его чем-то запить. Хотя бы глотком вина. И не лишь бы каким, а марочным, дорогим и терпким. Может быть, оно сможет притупить память о пережитом дне и приспит сознание. Укачает, как в переполненном и пахнущем рвотой транспорте. Лада с Димкой мгновенно оделись и вышли на улицу.

На углу праздновали открытие винного магазинчика. Хозяин в черной запыленной одежде с трудом поднимал уставшие глаза и угощал коралловым вином. На бочке пошатывались пластиковые фужеры с Malbec урожая 2010 года. Его темно-бордовый цвет притягивал взгляды, а после глотка на кончике языка еще долго свисал зеленый эвкалипт, песчинки табака и вишня. Послевкусие сохранялось убаюкивающе-теплым.

Внутри магазина толпились люди. Стены, обитые до самого потолка красным сукном, создавали дополнительный объем и глубину. Чтобы достать виски с верхней полки, использовали стремянку, и продавец только и делал, что бегал по ней снизу-вверх, словно белка.

Захаживали покупатели – случайно и по делу. Некоторые пили вино залпом, как воду. Другие медленно, будто нектар. Трогали сигары, ежась от не совсем приличного запаха. Шутили с хозяином и желали ему удачи. Лада с Димкой влили в себя по полному стакану, а потом взяли одну из самых дорогих бутылок домой. Они купили местное Prio 2007 года. Сухое, со вкусом продымленной земли и шоколада.

Ушли, как чужие люди. Опьяненные и опустошенные в одно и то же время. И не у кого было спросить, где можно попробовать капучино из финиковых косточек, как называется то масштабное дерево, похожее на библейскую смоковницу, и кому поставлен памятник в ухоженном весеннем сквере.

С того дня Лада превратилась в кошку, гуляющую сама по себе. Она обходила Лебедева, словно тот был неодушевленным предметом, и бесцельно шаталась по улицам, зажав в кулаке адрес дома. Из-за незнания языка ее проводником стала улыбка.

Город уходил на восток и считался четвертым по величине в Израиле. Некоторые дома в старом районе напоминали советские пятиэтажные «хрущевки» с крохотными лоджиями и окнами в белых рамах. На балконах так же висели детские ползунки и наматрасники, и никуда не торопились зеленые городские автобусы. В них не наблюдалось стоящих пассажиров, да и сидеть особо было некому. По краю улиц стояли баки для сбора макулатуры и решетчатые клетки для пластиковых отходов. Ей стало стыдно, что она до сих пор не сортирует мусор.

Лада с фанатичным вниманием обхаживала Ришон, в котором впервые был спет гимн, а потом положен на музыку. Сидела в парке на лавочке, любовалась розовой гаурой Линдхеймера и повторяла текст гимна про себя:

Пока внутри сердца все еще

Бьется душа еврея

И в края Востока вперед

На Сион устремлен взгляд,

Еще не погибла наша надежда.

Надежда, которой две тысячи лет.

Быть свободным народом на своей земле –

Земле Сиона и Иерусалима.

(Гимн Израиля)

Ей казалось, что чем сосредоточеннее станет учить его наизусть, тем меньше места останется в голове для тоскливых мыслей. А еще важно не забыть, что израильтяне – единственный народ, возродивший свой священный язык и хранящий в кубышке много дельных советов. К примеру: когда нечего делать – следует браться за великие дела.

С первого, не слишком внимательного взгляда, город можно было спутать с Холоном или Бат-Ямом. Но все-таки он был другим. Между улицами Герцля и Жаботински с целым этажом детских игрушек его делил на части каньон. Всюду цвела эритрина на полностью голых деревьях, так что издалека казалось, что цветы из гофрированной бумаги искусно привязаны к веткам. А еще здесь мигрировало другое солнце. Оно постоянно подсвечивало постройки и придавало им оттенок позолоты.

Всюду росли пальмы – мощные, как украинские дубы. Мелькали разноцветные лица арабов, эфиопов, негров, грузин, русских, турок и армян. Активно работал винодельческий завод «Кармель Мизрахи», построенный еще в 1887 году и до сих пор разливающий три четверти всего израильского вина из местного винограда, выросшего на холмах Иерусалима, Галилеи и Голанских высот. Поэтому Лада первым делом отправилась на экскурсию в винные погреба. Во время поездки туристов кормили ужином под живой оркестр, а потом артисты танцевали на столах. На стене зала висел огромный плакат с Сарой Бернар, едущей на повозке с бочками вина, – самой первой рекламой завода. Из динамиков лилась музыка с характерным восточным сольфеджио, и Ладе казалось, что она повсюду слышит думбек. Не сегодняшний, инкрустированный перламутром, а еще тот, обтянутый рыбьей шкурой. В магазинах продавались странные экзотические фрукты: сабрес, долорит и клементин, и она не понимала, как с ними расправляться и каким ножом делать надрез. Рассматривала обложки местных журналов и обнаружила две библиотеки с русскими книгами. Там предлагали Дину Рубину, Конан Дойля, и Дюма. Переживала, что не попала в сад специй или другими словами – сад слепых, где росли белые, как марля, ирисы, шалфей с характерным налетом, напоминающий молочницу на нёбе грудного ребенка, и гигантские алоэ, полные пенистого скрипучего сока. В саду по запаху определялся розмарин, тмин и корица, и предоставлялась возможность ориентироваться только по ароматам, отключив зрение и слух.