Страница 2 из 49
Первые абстрактные картины Кандинского были очень красивыми, в них было что-то от красоты природы – от закатов, рассветов, радуг, северного сиянья. Картины Поллока, особенно его «Собор», были полны красоты его ошеломляющего трагического темперамента и саморазрушительно задыхающейся от самой себя великой энергии. Картины Миро с его «мироба-ми» были очаровательны, как воскресшие в нем наскальные мотивы далеких предков.
Все это еще было живописью. Концептуализм с его туалетными афоризмами, надписями, со ржавыми кроватями, в которых валяются презервативы и грязные носки и нечто подобное, заполнил современные музеи. Это бывший бунт против мелкобуржуазной слащавости ныне с циничным практицизмом превратился в доходный «снобизнес». Гениальные скульптуры Генри Мура Джакометти сменились не мыслящими по-людски и не сострадающими людям инсталляциями. Из музыки исчезла красота мелодии, хотя еще Скрябин нашел такие дивные таинственные ферромоны между звуками и красками. В литературе преобладают стеб, сарказм, скептицизм, переходящий в пессимизм, недостает кислорода, чувствуется смертельная боязнь авторов выглядеть слишком сентиментальными, быть обвиненными в высокопарности. Красота сиротливо жмется в угол, а то еще, не дай Бог, обвинят в красивости. Искусство сейчас или слишком подножно заземлено, или создает подделки неземного в бесконечных «фэнтези», представляющих лишь трусливое бегство от действительности. Секрет состоит в том, что все подлинно неземное находится именно на земле.
На сегодняшнем фоне повесть писателя и священника Михаила Моргулиса «Тоска по раю» – рискованное предприятие. Она написана с бесстрашной красивостью. Она сама подставляется под насмешки, издевательства, пародии. Но у нее есть одно редкое сейчас для книг качество – в нее можно и влюбиться. Со мной случилось именно это. Чего стоит одно незабываемое выражение «абрикосовый поцелуй». С кем же он мог произойти у автора – героя книги? Представьте, что героиня оказалась своего рода агентом «князя тьмы», его вроде бы послушной Матой Хари, чьей задачей, внушенной ей «князем тьмы», было рекрутирование других послушников. Но лишь притворяясь исполнительницей его воли, приказа, она на самом деле исполняла только то, что ей подсказывала любовь. Боже, какая фэнтезийная безвкусная мелодрама, всплеснут руками скептики. Увы, сама жизнь наша иногда похожа на мелодраму, да еще и побезвкуснее. Но героиня Моргулиса все-таки сошла в жизнь не из комиксов, а со страниц рассказа Джона Стейнбека «Рыжий пони», который я тоже знал с детства, как Моргулис, и назвавший свою героиню – Пони. В повести Моргулиса я нашел столько романтической сентиментальности, по которой мы так истосковались среди циничного трепа, так давно не слыша красивых сказок, и я закрыл последнюю страницу с огорчением, что она последняя, но и с детской благодарностью за то, что эта повесть или поэма в прозе смыла с меня недетскую, недоверчивую к сказкам усталость. Но разве своими сказками и Арина Родионовна, и Ханс Кристиан Андерсен, и Александр Грин обманывали нас, как это делали те, кто загонял нас в бараки и газовые камеры своих утопий? Моя детская вера даже в добрые сказки вот-вот уже могла перейти в безверие. Безверие во что? Да во все, за исключением людей, которых я люблю. А их, к счастью, много, и они есть во всех странах, где я был. Разве дорога к людям – это не есть дорога к Богу? Земля людей дорога нам тем, что именно она вызывает в нас самые неземные чувства. Трагедия и лермонтовского, и врублевского демонов в том, что они были этих чувств лишены их несыновней непринадлежностью к земле и при всей разнице характеров, как холоднокровные братья-близнецы, были обречены на одиночество одним и тем же проклятием: «И ничего во всей природе / Благословить он не хотел». Поэтому лишенное простой человеческой теплоты все сверхчеловеческое, чего изо всех сил хотят добиться лишь закомплексованные посредственности, ведет к сомнительному счастью по заслугам несчастных – к ненависти. Один из моих сыновей, Саша, процитировал мне в рождественском письме этого года то, что сказал однажды Нельсон Мандела, от которого даже за 27 лет тюрьмы его мучители не добились ненависти: «Ненависть – это тот яд, который мы пьем, думая, что он убьет наших врагов».
Но самая мучительная участь средь мертвечины все-таки живучесть…
Я даже попытался превратить эту статью в диалог афоризмов, но вдруг почувствовал, что он самовольно перестраивается в нечто не столь умственное, сколь в шаловливо-живое, песенное, залихватское, чуть ле-щенковское, что ли, и почему бы и нет:
Вот куда меня занесло порывом рождественской метели от страниц повести моего дорогого Миши Мор-гулиса. Впрочем, от его прозы можно было ожидать всяких приключений, ибо она весьма недисциплинированная, если подходить к ней со строгими правилами.
Точных аналогов у этой книги нет – есть только нежные точки соприкосновения с «Маленьким Принцем» Сент-Экзюпери или с повестью «Джонатан Ливингстон, чайка» американского пилота Ричарда Баха, вышедшей в семидесятом году, и ею зачитывались тогда почти все американцы тинейджерной психологии, что не всегда совпадает с возрастом, в том числе и с моим.
Удивительная по своей нравственной чистоте моя американская подружка, чуть старше двадцати двух лет, читала мне вслух философию этого человеко-чайки, когда, выражаясь библейским языком, мы «изнемогали от любви». Над этой книгой в США высокомерно посмеивались критики и прозаики, но думаю, что от зависти, ибо она была под сотнями тысяч подушек, надышанных снами. Эта повесть была слишком простодушна для скептиков, но зато многих отчаявшихся она спасала и от наркомании, и от самоубийств, вернув им веру в себя и в жизнь через слова из клюва чайки.
Моргулис понял силу сказки, созданной им, и сам в нее вошел, и пережил ее, не подозревая, что с ним случится. А случилось самопреображение. Любовь преображает нас, и рыжая Пони стала не только его Ариадной, но и самой собой. Они оба преобразились, и дар этого самопреображения подарили появившемуся в книге мальчику, который как будто ждал своего часа, когда его заметит какая-нибудь сказка и даст ему руку. О, как нам нужна так редчающая духовная порода земных и одновременно неземных людей, потому что только с неземной высоты иногда можно увидеть то, как можно людям помочь избавиться от грозящих им бед на земле, что стало уже составляющей практического провидчества космонавтики. Опять, невежливо ломая строй прозы, откуда-то из меня лезут ритмы и рифмы, хотя и не такие уж плохие: