Сартр

В 1945 году Сартр-журналист уже достаточно хорошо известен широкой публике благодаря статьям об освобождении Парижа, материалам о жизни французов во времена оккупации (в «Комба»), а также серии репортажей о поездке в США, увидевших свет в том же году в изданиях «Комба» и «Фигаро». Его знают и как литератора: в 1945 году публикуются первые два тома его сборника «Дороги свободы» («Возраст зрелости» и «Отсрочка»), а кроме этого, его перу принадлежат пять новелл цикла «Стена» (1939), роман «Тошнота» (1938) и театральные пьесы – «Мухи» (1943) и «За закрытыми дверями» (1944). «Бытие и ничто» – философский труд, не столь известный непосвященному читателю, является скорее уделом студентов и мыслителей; в нем им больше всего нравится наивная мысль о том, что человек совершенно свободен и несет всю полноту ответственности за выбор, который делает в жизни. Этот тезис, далеко не такой простой, как может показаться, и не понятый ни коммунистами, ни поборниками христианства, восстанавливает против него оба этих лагеря, еще больше способствуя росту популярности автора, вплоть до винных погребков Сен-Жермен-де-Пре, где Сартра превращают в духовного отца такого движения, как экзистенциализм. Данный термин появился с легкой руки одного журналиста, который решил обозначить им эту новую мысль, проповедующую идеи, тогда казавшиеся поистине скандальными, поскольку якобы предлагали слишком вольные нравы и излишества в одежде.

Очень важную роль также сыграло его эссе «Размышления о еврейском вопросе». В этой работе Сартр наглядно доказывает, что еврейская «проблема» обусловлена не столько личностью еврея или его культурой, сколько личностью антисемита: именно он превращает еврея в жида, именно он создает условия, при которых принадлежность к еврейству считается пороком и превращается в непреодолимую пропасть. Вот какими словами философ Робер Мисраи выражает свое одобрение данного труда:

«После мрака нацистской ночи все евреи (по крайней мере, в Париже) были взволнованы и потрясены этими свидетельствами, вышедшими из-под пера Сартра <…>. Вполне очевидно, что эмоции и восхищение читателей не знали границ. Я бы не побоялся назвать их состояние растроганным удивлением и ошеломлением, настолько мы, евреи, привыкли к ненависти и презрению. Помимо прочего, когда мы читали изображенный автором портрет антисемита и его критику антисемитизма, наша радость подкреплялась чувством интеллектуального удовлетворения и ощущением свершившегося правосудия. <…>

„Размышления“ стали не только новым и очень мощным свидетельством симпатии, но и эффективным оружием против антисемитизма. Критика этого зла после выхода книги в свет стала настолько острой, непрекращающейся и язвительной, что выражать в открытую антисемитские идеи во Франции стало невозможно и немыслимо. Престиж и авторитет автора „Размышлений“, его талант как писателя и философа изначально предали осуждению любые проявления антисемитской мысли».

Вот он, результат литературной деятельности в том виде, в каком его задумывал Сартр: ни одно написанное слово не пропадает даром и такой значительный персонаж, каким он сам стал после войны, обладает немалым весом. Сартр и дальше будет писать, погружаясь в литературу, когда во благо, а когда и во зло, нередко демонстрируя то самое отсутствие чувства меры, которое он признавал за собой еще в 1939 году.

Если слова для писателя играют роль пистолетов, то он обязан писать, внося свой вклад в преобразование мира. Тем более что западный мир в представлении Сартра соткан из иллюзий и лжи: капитализм выдает себя за демократию, при которой высшими ценностями являются свобода и равенство, но чего стоят эти красивые идеи, когда скудные экономические возможности рабочего воздвигают непреодолимые барьеры на его пути к образованию, здравоохранению, культуре и общественной жизни? Перемены в обществе в обязательном порядке должны подразумевать изменение экономических отношений между людьми, чтобы один класс больше не подавлял другой своим экономическим могуществом. Здесь сразу же вспоминается Маркс, с той лишь фундаментальной разницей, что для Сартра именно человеческая свобода, а также ее способность выходить за рамки существующей реальности, то есть наших проектов является движителем истории, и именно она должна создать либо воссоздать по-новому экономические взаимоотношения между людьми, но не наоборот. «Социализм и свобода» – вот как назвал Сартр группу сопротивления, которую он вместе с де Бовуар создал во время войны (хотя и без особого успеха), вот к чему сводятся ценности, обусловившие впоследствии его активную политическую позицию.

Сартр никогда не был видным членом Сопротивления, что бы ни писали о нем американские газеты во время его первой поездки в США в 1945 году, тем самым способствуя еще большему укреплению его репутации и в Европе, но и не опровергал публикуемые в них сведения. Его личное сопротивление сводилось скорее к намерениям, нежели к поступкам, если к таковым не причислять его литературную деятельность. То обстоятельство, что во времена оккупации Сартр получил от германской цензуры разрешение поставить «Мух», легло в основу разгоревшейся после войны полемики о том, какие же шаги он, собственно, предпринимал как член движения Сопротивления. Сегодня критики Сартра признают, что текст «Мух» недвусмысленно свидетельствует о его враждебном отношении к оккупантам. Но это никоим образом не отрицает того обстоятельства, что немцы посчитали эту пьесу совершенно безобидной. Налицо объективный факт, который следует принимать во внимание, особенно если учесть, что многие интеллектуалы за свои труды попросту сложили головы. Так что политикой Сартр начинает заниматься уже после войны.

Говоря об этом, можно выделить четыре периода: с 1945 по 1952 год – в самый разгар холодной войны, когда Сартр не может примкнуть к коммунистам, но и не желает их напрямую осуждать; с 1952 по 1956 год – четыре года тесного сотрудничества с Французской коммунистической партией; с 1956 по 1968 год – когда Сартра в большей степени интересуют наследие колониализма и новые революции (Куба, Китай); и с 1968 года вплоть до его смерти – когда Сартр вновь выступает с крайне левых позиций.

3. Марксист и антикоммунист

Первый период характеризуется желанием найти некий третий путь, лежащий где-то между правыми и левыми убеждениями. Он осуждает советские преступления на страницах «Новых времен», прекрасно осведомлен о репрессиях и бесчинствах режима, но в отличие от Мерло-Понти, который уйдет из журнала в 1950 году, полагает, что их еще недостаточно для того, чтобы ставить под сомнение коммунистическую идею как таковую – идею юридического, экономического и культурного равенства людей в рамках общества, способного привести в равновесие свои собственные интересы и интересы составляющих это общество индивидов. По сути, в этом заключается основополагающая проблема политики, позволяющая разграничить две великие идеологии – левую, отдающую предпочтение обществу (которому индивиды должны приносить себя в жертву), и правую, продвигающую интересы индивидов (а поскольку о равенстве в таком обществе надо забыть, предполагающую, что сильные подчиняют всех остальных своим интересам). Сартр-индивидуалист, каким он позиционирует себя в работе «Бытие и ничто», никак не вписывается в политическую модель, забывающую об индивиде в пользу общества – вот что разделяет его с коммунистами в чисто философском плане.

Об этом говорится уже в его презентации журнала «Новые времена»: правые считают, что человеку присуща некая метафизическая природа, не имеющая никакого отношения к условиям материального существования, в которых он мыслит и живет. Эту идеологию ведет вперед аналитический дух, на фоне чего размышлять об идее группы становится невозможно: она воспринимается как куча песка, в котором каждая песчинка обладает собственной индивидуальностью и связана с другими лишь чисто внешними отношениями. В противоположность им коммунисты, да и левые в целом полагают, что человек всецело зависит от этих условий материального существования, лишающих его последних крупиц свободы. В этом смысле Сартра нельзя назвать ни правым, ни левым, ведь в соответствии с его философскими воззрениями человек не наделен ни универсальной и метафизической человеческой природой, ни безусловной свободой, да и сказать, что его всецело определяет общество тоже нельзя: он не что иное, как «центр непримиримой неопределенности».