Беспризорники России

Они не уехали, вернее, не ушли в числе первых из посёлка. Мать добывала санки, без санок далеко не уйдёшь. Подушку, лоскутное одеяло, кастрюлю, кружки, ложки, чайник и ещё самое необходимое, – унесёшь ли в руках, а как быть с Нинкой?! Она нашла продуктовую захоронку бабы Груши. Два дня кормила всех почти досыта.

Как соседи, они знали, что хорошие санки были у близнецов. Мать проверила в сарае и не нашла их.

– Хотя бы коляску обнаружить, ту, в которой Ванёк с Колькой патефон возили. – Нинку бы посадили, и – в дорогу…

В поиск «транспорта» включились ребята. А жители посёлка тоже не дремали. Даже уцелевшие дома громили. Окна были выбиты, двери сняты, начинали отдирать доски пола. Санки и коляска – предметы очень нужные, и если братья «транспорт» хранили в квартире, то его забрали в первую очередь, кому это неизвестно.

Они проникли в сарай, почти без надежды. Оставшихся в посёлке жителей без труда можно было посчитать. Поэтому люди быстро узнавали, кто погиб, ушёл или кого пристрелили мародёры, а то и умер от голода. Конечно, об уходе близнецов в первую очередь узнали соседи.

– А давай посмотри в сарае бабы Груши, – предложил Вовка. – Груша, – дерево не простое… Такая баба, что ох как бы она помогла нам.

– Зачем ей санки и детская коляска?

Вовка даже рассмеялся. А на сарае бабы Груши ещё висел замок. Ключи валялись и от квартиры, и от сарая в комнате на окне. Он сбегал за ними, и ребята вошли в сарай, который был забит всякой всячиной. Чего здесь только не оказалось: школьная парта и доска, треснутый большой глобус, рамы, двери, сетки от кроватей, драный диван, стулья, целое кресло, тачка с одним колесом, громоздкие сани. Вовка кинулся с криком:

– Смотри, тачка, сани!..

Сани прикрыты тряпьем и тачкой.

– Да эти сани для лошади, и тачка такая громоздкая, ещё и с одним колесом. Вообще-то баба Груша была себе на уме, – рассуждал Вовка, – если здесь хорошо посмотреть, и второе колесо может быть. Дров-то у неё! Угля, а почти не топила. Пошарить тут по углам, пошевелить земельку! Такие бабы Груши золото прячут…

Валерке было все равно, что прячут старухи. Ему захотелось попрыгать в мягком кресле. Он взобрался на него и за креслом увидел ручку знакомой коляски. В коляске оказался патефон братьев-близнецов с пластинками. Растащили разный хлам под спинками от кроватей и – санки. О находке довольные братья помчались сообщить матери.

Только они вбежали, ещё не успели рта открыть, – затопали в коридоре. Распахнулась дверь, ввалились мародёры. Осмотрелись, вытерли сопли, приблизились к плите, она топилась. Их было трое, в обычной форме: шинелях, крагах на шипах; когда итальяшки приходили по обледенелой дорожке, лёд только трескался, даже крошки летали, словно из-под копыт кованых коней. На головах у этих вязаные подшлемники, поверх каски. От шипов на досках пола отметины оставались.

Плита топилась, не на нейтральной полосе теперь – на оккупированной земле.

Уцелевшие после наступления жители не думали, что оккупанты будут продолжать мородёрничать. Не думала и мать. Ещё вчера ребята пробрались на Казачий Пост. А там одни стены остались, метра полтора в ширину, а то и побольше. Стоят эти стены, изнутри обгорелые, а снаружи чистые, как бывают дикие камни в степи на кряжах. Только в тех местах, куда били снаряды, внутри – круг, а вокруг – лучи. Со стороны города все стены в таких кругах, похожих на солнце. Ни черта не брали эти стены вражьи снаряды… Пушка, которую притащили немцы из Горловки, эта наворочала: снаряд прошёл через крышу, проломил бетон и в том помещении, где Валерку Пётр Петров угощал кашей, – глыбы.

В тишине, среди чуть припорошенных весенним снежком обломков кровли, недогоревших стропил, малыш заметил застывшую пару голубей.

– Ух, ты!.. – Вовка подобрал одного, другого, осмотрел. – Это их воздушной волной побило. Один – вот, без крыла, перья обгорелые… а чернорябый целёхонький. – Он понюхал, – свежатина, суп сварим.

Ребята пошастали среди лабиринтов и выбрались из стен, прошли к траншее, по которой помкомвзвода привёл Валерку в ту ночь из охранения к себе в подвал.

– Здесь должен быть вход в подвал. А там крупы мешки и других продуктов видимо – невидимо! – спрыгнул Валерка в траншею.

Но хода не было, его завалило обломками стен, битым кирпичом.

– Вот где клад. Эх, если бы у нас были лопаты, кирка и фонарь! – рассуждал малыш.

– А куда делся фонарь бабы Груши? У неё же был… того лётчика? – спросил Вовка.

– Был.

Вот этот фонарь прервал тогда экскурсию по Казачьему Посту. Ребята с уверенностью возвращались домой; можно между глыб пролезть к продовольствию. Что-то там недоступно, сгорело, но и что-то есть… Они торопились за фонарём, несли за пазухой тушки голубей и мечтали о фонаре. Поэтому пришлось вначале заглянуть в сарай Груши. Замок висел на месте, как они его закрыли. Валерка направился за ключом. Пришёл, а там итальяшки пожаловали, мародёры. Стоят у плиты, на мать посматривают, – она с Нинкой на табуретке у окна сидит. Вовка вслед за братом притащился. Посматривают итальянцы, посматривают на них и о чём-то между собой по-своему – «гыр-гыр».

Вовка с Валеркой ещё в сарае нашли близнецов мандолину без струн, раздобыли тонкой проволоки, натянули и бренчали на ней. Мандолина висела на гвозде чуть в стороне от окна, сейчас её взял один из солдат.

Макаронники немного обогрелись, солдат стал настраивать мандолину. Он так настраивал, так старался, закатывая тёмные глаза под лоб, длинное лицо, с большой нижней губой, покрылось потом, каплюшки стекали по щекам, словно слёзы, исчезали в щетинистой бороде. Двое других итальяшек не снимали касок и подшлемников, а этот, который возился с мандолиной, не только стащил всё с головы, размотал шарф, расстегнул шинель, он готов был что-то исполнить, согнувшись бренькал.

Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.

Товарищи его продолжали стоять у плиты, вытянув грязные руки с растопыренными пальцами. Они никак не могли согреться.

Солдат с мандолиной поставил посреди комнаты табуретку, положил у ног каску и вязаный шлем, передвинул висевший на ремне патронташ, чтобы не мешал. Это он, как только вошёл, осмотрелся и поставил винтовку у двери. У двоих макаронников оттопыривались на боках шинели. Ясно было, что у них пистолеты. Вот непонятно, – зачем они явились. Брать из вещей у них нечего, а еду черта два сыщут. Мать научилась так прятать, – нужен собачий нюх, да и тот не поможет. А этим, с их сопливыми носами – вовек не сыскать.

Мандолинист зажал инструмент, закинул ногу на ногу, указательный палец заплясал на струнах, исторгая мелодичные дребезжащие звуки. Те, которые грелись у плиты, смотрели на него и улыбались. Они подобрали руки, а один в просторной, будто кастрюля, каске, закрывшей половину лица, стал подпевать:

– Брюнь, брюнь… – смешно топыря землистые губы.

Вдруг мандолинист вскочил, с размаху так хватил инструментом о край плиты – щепки брызнули. Он ещё стукнул оставшимся в руке грифом и со злостью швырнул его в угол.

Сыновья кинулись к матери, встали с ней рядом, как бы загораживая Нинку.

– Рус, б-ах, бах, – с угрозой заявил тот, который сломал мандолину.

– Браво!.. браво… – захлопал в ладони другой, что был в каске-кастрюле, а другой поднял гриф и, открыв заслонку, бросил в огонь.

– Матка, – обратился он к матери, – уходить надо… наша тут… ваша ходить – век, – показывал он на улицу.

В коридоре послышались шаги. Солдат в каске-кастрюле быстро расстегнул шинель, кобуру, метнулся на звук шагов и привёл Тоську. Все трое осматривали её со всех сторон. И тот, который сказал матери по-немецки – «век», снял каску, стащил подшлемник, под которым оказался ещё платок. С гладко выбритым лицом, в платке, он напоминал покойную мать близнецов, может быть, потому, что в таком платке ходила тётя Настя. Он извлек из бокового кармана круглое зеркальце, протянул Тоське.