Страница 33 из 35
8Бедности нет, где не существует богатых.Я рос, не думая, богатый я или бедный.Но в послевоенной Москве появились первые богатые дети,И я задумался…Это были стиляги — наоборотная тенькубанских казаков, плясавших тогда на экране,где сладенького счетовода играл молодой актер,пряча под смушкой кубанки мысль о захвате Таганки…Я увидел стиляг на одной из елок в Колонном.Их волосы были приклеены к маленьким лбам брио —лином,галстуки — как опахала из павлиньих перьев,ватные плечи похожих на полупальто пиджаков,ботинки вишневого цветана рубчатой каучуковой подошве,презрительный взгляд поверх магазинно одетых людей…А на моих плечах был кургузый пиджачок из Мосторгаи темно-серая рубашка «смерть прачкам».Но в руке я сжимал номерок от гардероба,где висела тогда мне бывшая впоруи заменявшая мне пальтомамина старенькая кожанкас дыркой от мопровского значка.Но МОПРа не было. Были стиляги:первые диссиденты — диссиденты одежды,мятежники танцплощадок, интернационалисты вещей,герои – родоначальники будущего вещизма.Дружинники с ними боролись при помощи ножниц,отхватывая слишком длинные, по мнению общественности, волосы,или после обмера портновским клеенчатым сантиметромразрезая слишком узкие, по мнению общественности, брюки.Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги.Информированные дружинники соблюдали дистанцию с ними.У подъезда стиляг поджидал катафалковый черный ЗИМ.«В кок», — процедил один из подростков шоферу(так называли стиляги тогда коктейль-холл).И ЗИМ желтоглазыйобдал кожанку моюгрязью нового, только что наступившего сорок девятого года,и я ощутил не кожанкой моей, а кожейввинченность мопровского значка.«Сын академика…» — раздался завистливый шепот.Лестница покачнулась, как будто по ее ступенямзапрыгала эйзенштейновская коляска из «Броненосца «Потемкина»с развалившимся в ней стилягой.Через несколько лет был фельетон «Плесень»и состоялось историческое закрытие коктейль-холла,ибо коктейли были названы буржуазным ядом,и было непредставимо, что пустые бутылки пепсикогда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой.Времена менялись. Ножницы дружинников разрезалислишком широкие, по мнению общественности, брюки,а сын академика Лева из человека-антиплакатапревратился в довольно способного художника-плакатиста.Он уже одевался на свои, а не папины деньги.Но мало-помалу иностранные шмоткиперестали быть привилегией узкой касты.Каста расширилась, включая в себя сыновеймясников, зеленщиков и продавщиц молочных магазинов.Все трудней становилось «выделяться из масс»,ибо массами овладело желание выделяться.Бывшие суперстиляги решили выделяться по-иному,создав микромир из длинноногих манекенщиц.Женились на них, разводились, меняли между собой,как некогда яркие галстуки, привезенные китобоями Одессы.Но у новых московских девочек, воспитанных на болгарских соках,ноги росли с катастрофической быстротой.Манекенное телосложение приняло массовый характер,и манекенщицы-профессионалки бледнели на этом фоне.Лева решил переменить фон. Лева уехал в Израиль.Но в Тель-Авиве Леве не показалось. Не показалось в Париже —художнику сложно выделяться в городе, где семьдесят тысячхудожников, желающих выделяться.Я встретился с Левой случайно в Нью-Йорке, в доме миллионера Питера Спрэйга,где тогда служил мажордомом бывший харьковский поэт Эдик,получивший это место благодаря протекции мажордомши-мулатки,которую вызвала мама, медленно умирающая в Луизиане.Эдик, по мнению эмигрантской общественности, — чеховский гадкий мальчик,приготовляющий динамит под гостеприимной крышей капиталиста,тогда писал свою страшную, потрясающую исповедь эмигрантав комнатушке с портретами Че Гевары и полковника Каддафи.Миллионер отсутствовал. Он улетел на «конкорде»в Англию на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин»,и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,если я не ошибаюсь, года собственного рождения,и заедал щами из кислой капусты,купленной в польской эмигрантской лавке на Лексингтон-авеню.Бывший одесский пианист, смущенно сказав, что он знает по работе мою маму,смахнув слезу, заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны?..».Бывший переводчик грузинских и азербайджанских поэтов,а ныне владелец галереи «неофициального русского искусства»,и бывший московский сутенер, сочинивший роман «ЦДЛ»на единственном хорошо знакомом ему материале,занимались коммунальными выяснюшками, кто из них «агент КГБ»,в результате чего пустая бутылка ни в чем не повинной «Столичной»разбила ни в чем не повинное окно, выходящее во двор Курта Вальдхайма.А Лева, пришедший по инерции судьбы с манекенщицей по кличке Козлик,бывшей женой Эдика, а ныне женой итальянского графа,молча разрывал руками ставшую импортной воблуна мятой «Нью-Йорк таймс», исполняющей роль «Вечерки».Лева постарел. Он был одет магазинно,ибо в Нью-Йорке, чтобы стать диссидентом одежды,мало того, чтобы даже вообще не одеваться.Лева теперь занимается сварочной скульптурой.Пальцы в ожогах что-то рисовали карандашиком на газете, жирной от воблы,может быть, собственную дорогу, которую Лева не сумел нарисовать.Лева поднял глаза с подглазными мешками, набитыми пылью скитаний,и вдруг спросил совсем по-московски, вернее по-улицегорьковски:«Старичок, только без трепа,как ты думаешь, будет война?»