Страница 26 из 40
Деревьино спасибо
Шел зимний дождь. Потом ударил холод.Пригнул деревья лед на их ветвях,и яблони в саду стонали хороми скрежетали кронами впотьмах.Деревья в одиночку гибли, купно,бессмысленно, но, стоя на своем,как вольнодумцы, в ледяные куклыБироном обращенные живьем.Я бросился к деревьям — слабым самым,и к тем, что были временно слабы,руками разрывал их синий савани тряс, как сумасшедший, их стволы.За ворот лезла крошка ледяная.Я задыхался в снеговой пыли,но ветви ото льда отъединяя,деревья распрямлялись, как могли.Ну а весной весна меня впустилав зеленый сад, все ветви отворя.Вся в сотнях белых крошечных «спасибо»мне ветка яблони сказала: «Я твоя…»Каков же человек — о Пушкин! о Радищев! —когда собьешь с него налипший леди распрямишь, а он, освободившись,тебя наотмашь веткою хлестнет?!Переделкино, 23 мая 1972Прохожий
Эта ночь, этот пригород в маеохмурили меня, дурака,к небу яблони поднимая,словно перистые облака.Пахнет воздух сиренью, мазутом,самоварами и лебедой.Человеческим пахнет уютом,человеческой пахнет бедой.Мимо трех пастернаковских сосен,то правее тропы, то левей,я иду, потому что так создан, —в направленье дыханья людей.Ночь качает внутри электричекпролетающую зарю.У меня не останется спичек —у кого-нибудь я прикурю.Словно запахи после зимовкина полярном дрейфующем льду,запах «Примы» и чьей-то спецовкиоглушают меня на ходу.Я прикуриваю. Головкаотсырела у спички. Пустяк.Пересаживается неловкона мою сигарету светляк.И состукиваются суставынаших пальцев, сойдясь впопыхах,как состукиваются составы,кем-то сцепленные впотьмах.Человек меня ждет терпеливов звездный миг передачи огня,и, теплея, бутылка пиваиз кармана глядит на меня.Я на пепел не жалуюсь «Примы»,мне уроненный на ладонь,только жаль, что проходит он мимо,человек, передавший огонь…Переделкино,23 мая 1972Ода Мелине Меркури
Чьи рыжие волосы, будто бы пламя кометное,в Нью-Йорке взметнулись, в Париже мелькнули?Ты песнями в морды швыряешься, будто каменьями,Мелина Меркури.Сейчас в героинях не дамы с камелиями —девчонки с каменьями.Сестренка, тебе посвящаю я оду!Пусть рыжая прядкав простреленной книге борьбы за свободунавеки — закладка.И ты, поджигая собой города,по свету бушуешь божественно…Как стыдно молчащим мужчинам, — когдатрибуном становится женщина.И белые молнии вскинутых руктак яростно воздух рубят,как будто у статуи выросли вдруготбитые руки.Эллада, тебя я увидел такой!Как храмы твои ни оплеваны,искусство — пощечина тою рукой,которая даже отломана.И слышат Мелину Афины и Крит,и все подземелия затхлые.Искусство твое — несдающийся крикот глотки, которая заткнута!Все зрячие греки асфалию злят.Слепые – надежны и выгодны.Искусство твое — несдающийся взглядтех глаз, которые выколоты.А ты все пляшешь, милый Зорба,и пьешь, наверно, потому,что на свободе быть позорно,когда почетно сесть в тюрьму.И только ноги ходят, ходят,и выручает всякий разтвое спасительное хобби —когда увяз, пускаться в пляс.И катастроф великолепныхты ждешь, пока что не в тюрьме,с одной девчонкой на коленях,с другой девчонкой на уме.И, неудачами раздавлен,ты предвкушаешь, злой, ничей,великолепие развалинпрогнившей власти хунтачей.И ты, ногами балагуря,еще станцуешь, черт чумной,вдвоем с Мелиною Меркури,и я надеюсь, что со мной.Я пью по утрам свой московский кефир,Мелину несут самолеты,но слышу я голос подполья Афинот Сретенки и Самотеки.Но перед тобою, всемирная хунта,прекрасно и неумолимоискусство, как рыжее зарево бунтанад головою Мелины.Париж, май 1972