Страница 21 из 40
Джон да Марья
Миннеаполис, —там, где эти подонки ударами с ног меня сбили.«Мы наплакались, —говорит мне хозяйка. — Мы думали – вас убили».Дочь – студентка. Она флейтистка.Ей лет двадцать. Ее зовуточень странно, совсем неблизко,переменно, – то Маша, то Рут.В этом тихом коттеджеРут обносит коктейлями старших,а глаза ее те же, как у той, с Патриарших,где я ночью на велосипедепроезжал переулками мглистыми,и так весело пелиспицы с мокрыми листьями.Рут подносит к губам своим флейту.Как спасительно Баха вдохнуть,словно медленно входишь в Летупо колени, по пояс, по грудь.А у флейты, как иллюминаторы,светят дырочки на боку.Кто-то смотрит из них внимательно,кто-то маленький там начеку.И следит он из этой обители,строгий гномик, сидящий молчком,чтобы музыку не обиделисытым чавканьем или смешком.И в сонате — дыханье столетий,легкий лепет кастальских струй.Как он чист, поцелуй с флейтой, —с человечеством поцелуй.А отец молчаливый твой, Рут,с напряженно собравшимся лбомв своем письменном роется вдруги протягивает фотоальбом.Там, у полусожженной рощицы,он – сержантик, юней, новичок.С ним — курносая регулировщица,пилоточка — набочок.Она тоже вроде подросточка,с ним в обнимку над Эльбой стоит,и армейская наша звездочкау нее во лбу горит.Подняла она озорнорасчехленный флажок для отмашки,он — бутылку с французским «Перно»,а на фото: «Джону от Маши».…После наглого улюлюканьятам, где сволочь трусливо куражится,где вся слава моя то ли мукою,то ли самоубийством кажется,после скуки приема салонного,где ласкают меня, как ребеночка,где накалывают на соломинкуто ли вишенку, то ли бомбочку, —после этого так прекраснооказаться, бокал поднимая,в доме чисто американском,где хранится цветок Джон да Марья.Рут, видения флейтой зови,в этот вечер отцу не переча.Может, не было вовсе любви —только просто случайная встреча.Ну а может, была… Был звонобожженных войною ромашек,но ни слова по-русски — Джон,по-английски ни слова — Маша.Я не спрашиваю ни о чем —как там было на самом деле…Флейта льется весенним ручьем,и для музыки мир неразделен.Дайте каждому Эльбы глотокна земном исстрадавшемся шаре,и бессмертником станет цветок —Джон да Марья!Сан-Поль, Миннеаполис, апрель – май 1972Аполло-16
1Лунный парень (фамилия здесь ни при чем.Имя тоже будет условно)журналистов расшвыривает плечом,впрочем,делает это беззлобно.Твой любимец, судьба,не испорчен он звездною славою,и разбита губа — предала его лыжа на слаломе.Появленье его, как вторженье.Он ракетой сквозь дым, сквозь людей:«Как тебя покороче, — Женя?А меня, чтобы запросто, — Дэйв.Женя, как там Герман, Виталий?Жаль, что вместе не полетали!Ничего — мы когда-нибудьЭльбой сделаем Млечный Путь!»2Что-то общее есть в космонавтах —в чувстве крошечности Земли.Не делю их на «ихних» и «наших», —все – земные, и все – свои.Что куражиться — чье преимущество!Тот сильней, в ком бахвальства нет.Человеческий гений, мужество —неделимы, как воздух, как свет.Ты, Кибальчич, в камере мглистойзапланировал Хьюстонский центр.Здесь ракеты ревут по-английски,но в английском – калужский акцент.«Я ведь русский, — смеется Дэйв. —Циолковский — это мой дед.Запуск – завтра, ровнехонько в полдень,Что, не терпится? Потерпи.Но, признаться, люблю я «Аполло»в час, когда он один, без толпы.Завтра — официальные сопли,суета, толкотня.Покажу тебе что-то особенноеи эту ночь. Положись на меня».…В ночь – из бара. Еще не прокуренныйкосмос в искорках звездных дождей,и улыбкой, до боли Юриной,хорошо улыбается Дэйв.