Страница 15 из 40
Долгий дождь
Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Во Вьетнаме кто не тощ?Только полная луна,а народ худым-худойсыт бедой, бедой, бедойи водой, водой водой…Во Вьетнаме кто солдат?Тот, кто чуть крупней зерна.Во Вьетнаме кто богат?Только трупами земля.Кто здесь лучше всех одет?Кто одет в защитный цвет,защитит он или нет —лишь бомбежка даст ответ.Каждый маленький рисенок,что на цыпочки встает,смотрит в страхе, как ребенок, —не летит ли самолет.Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Во Вьетнаме не найдешьдовоенного окна.Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Как у нас в войну — точь-в-точьтретья каждая — вдова.Глаз разрез у них инойи язык иной,но что сделано войной —сделано войной.Нашей русской бабы крикрвется сквозь чужой язык:«Я и лошадь, я и бык,я и баба, и мужик».Северный Вьетнам, 17-я параллель, декабрь 19711972
Рождество в Ханое
Рождество Христово во Вьетнаме —отдых от антихристовых бомб.Елочки с нейлонными ветвямиприоделись на углу любом.Приоделись старость, юность, детство,но не слишком пышен променад,ибо это слово – «приодеться» —ко Вьетнаму трудно применять.Время не для шика, не для лоска,но в прическе женщины любойвсе-таки какая-нибудь блесткасветит вифлеемскою звездой.И, за бедность не прося прощенья,все-таки над каждым пиджакомотсветом пеленок в той пещере —беленький платочек – уголком.Даже если холст дырявой робына плечах вьетнамских стариков,их морщины – потайные тропытрех неумирающих волхвов.Ангелам, небось, просторно в небе,а в соборе давка – просто страсть!Здесь не то что яблоку, – здесь негдерисовому зернышку упасть.Нет, не фанатическая верасобрала крестьян и весь Ханой, —просто ежегодная премьераэтой взрослой сказки завозной.Церковь, ты сейчас театр для бедныхили ты всегда такой была?Сказкой желтых стала сказка белых,но ни тех, ни этих не спасла.Если рвутся бомбы, чье-то: «Амен!» —где-нибудь в горящем городке,словно позолоченный, но каменьу ребенка мертвого в руке.Но красиво – до чего красиво! —лишь Христа-младенца славит хор,и громадой скального массивав воздух поднимается собор.Он летит над рисом юным-юным,над землей, где каждый дом скорбит,где почти забыто слово «умер»и привычно слышится «убит».Голоса все тоньше, тоньше, тоньше,и бестактно целеустремленлишь японский телевизионщик,с камерой взобравшись на амвон.Не туда гляжу я, где посольствана забронированных местах,а туда, где маленькие солнцадетских лиц с молитвой на устах.Матери в семянных тихих бусах,прачки и крестьянки, держат их, —крошечных раскосеньких Иисусовна руках натруженных своих.Но такая в женщинах усталость,что, хотя ценою стольких мукместо в этом зале им досталось, —полуспят, качаясь, как бамбук.Спите… Все, что чисто, – все уместно,спите… Бог не в церкви – в вас живет.Пусть, на вас не обижаясь, мессаколыбельной бережно плывет.Спите… Нету выше благодати,чем ребенка к сердцу прижимать.Есть одна на свете богоматерь —это человеческая мать.Спите… Ваши руки огрубелиот лопат, серпов, мотыг и кос,но ребенок в каждой колыбелидля меня не меньше, чем Христос.Мучеником не был он последнимв муках человеческой семьи.Распят был он тридцатитрехлетним, —распинали месячных в Сонгми.Чем он выше всех детей убитых,тех, что в душу смотрят молча нам,этот – из всемирно знаменитых —на стене собора мальчуган?Ханой, январь 1972Я писал эти строки, сидя в самолете Аэрофлота, летевшем из Ханоя в Москву. Была глубокая ночь. Все вокруг спали. Самолет шел ровно. Но как только я написал горько-саркастическую концовку в первом варианте: «Чем он лучше всех детей убитых, где-нибудь у пальм и у ракит – этот из всемирно знаменитых, все-таки счастливый вундеркинд?!» – самолет рухнул в воздушную яму. Стюардесса ударилась о металлический кухонный шкаф. Те, кто не привязался, взлетали и бухались головами о стены и потолки лайнера. Я немедленно убрал насмешливое слово «вундеркинд» и тут же написал новый, более деликатный вариант концовки. Самолет выровнялся…