Страница 10 из 40
Любовь к одиночеству
Памяти Жужи Раб, посмертно (Е. Е. – 2000)
В Будапеште, на улице Лаци Лайоша,в красном панцире листьев осенних есть дом.Ни мужчины, ни кошки, ни пса, утешительно лающего:только женщина с русской поэзией в нем.Этой женщине надо при жизни поставить бы памятникза ее переводы с мычанья рязанских коров,с завыванья сибирской метели, с подстрочников плах или папертей,где кричит по-венгерски не смытая русская кровь.Это явочный дом. В нем свиданья особые, тайные.Под глазами хозяйки — бессонницы синяки.Пьет с ней водку Есенин. С ней курит махорку Цветаева.Пастернак с ней играет Шопена в четыре руки.Но, невольно сама на себя доносчица,забывая, что призраки — рано ли, поздно — уходят во мглу:«Я люблю одиночество! Я люблю одиночество!» —защищаясь от ночи, хозяйка стучит кулачком по столу.Ой ли, милая Жужа, ой ли?В этом крике – души нагота.Одиночество любят от боли,но от радости – никогда.Тишину одиночество дарит,избавляющую от обид.Одиночество не ударит,одиночество не оскорбит.Одиночество понимает,как мужчина не сможет понять.Одиночество обнимает,как мужчина не сможет обнять.Но на голые нервы надетоплатье — все в раскаленных крючках!«Я люблю одиночество!» — это«Мне не больно!» — под пыткой кричать.А ведь больно, так, Господи, больно,что прижать бы к себе хоть кого.Одиночество любят тем больше,чем сильней ненавидят его.Женской боли при жизни поставить бы следует памятник,чтоб стояла, мужчин укоряя, стояла века.Холодильника вздох. Пахнет паприкой, пеплом и «палинкой»,и, стуча по ступеням, скатываются груши-яблоки с чердака.Боль – со всех языков и с молчания переводчица.Прокричать ненавистный подстрочник, застрявший в груди:«Я люблю одиночество! Я люблю одиночество!» —а потом прошептать перевод: беззащитное – «Не уходи!».Ноябрь 1971Волчий суд
Однажды три волка по правилам волчьего толкана общем собранье судили четвертого волказа то, что задрал он, мальчишка, без их позволеньяи к ним приволок, увязая в сугробах, оленя.Олень был бы сладок, но их самолюбье задело,что кто-то из стаи один совершил это дело.Для стаи, где зависть — как шерсть на загривках густая,всегда оскорбленье – победа без помощи стаи.У главного волка, матерого хама, пахана,угрюмая злоба морщинами лоб пропахала.Забыв, что олень был для стаи нежданный подарок,он вдруг возмутился, ханжа, климактерик, подагрик.Талантливый хищник, удачи чужой он не вынес.Взрычал прокурорски, играя в святую невинность.Волчишка второй — трусоватый холодненький Ягостарался всегда показать, что он волк-дворянин – не дворняга.С надменным лицом шелудивого аристократаон скорбно взирал на заблудшего младшего брата.Но по носу было, такому нюхучему, ясно,что как ни брезглив он, а хочется, хочется мяса.А третий волчишка потупился, ежился зябко:не волк, а теленок, безвольный антабусник, тряпка.Боялся он первого волка, второго он тоже боялся.Четвертого волка обидеть боялся, и мялся, и мялся.А мир сохранить бы хотелось, и косточку тоже,и дорог товарищ, а все-таки стая дороже.Пахан прорычал: «Этот волк – не из волчьего тестаОн делал карьеру. Предателям в стае не место».Его паханята боялись дойти до рычанья,и грустно кивнули они в благородном молчанье.А волк-подсудимый, не веря себе, растерялся.Хотел он завыть: «Дураки! Я для вас же старался!»Забыл он, что в стае над чувствами только смеются.Подарки волкам неотмщенными не остаются.С волками ты жил, выл по-волчьи, теперь не взыщи ты!На волчьем суде никогда не бывает защиты.Побрел он по снегу огням отдаленным навстречу,совсем одинок и по-волчьи и по-человечьи.Где был тот олень, там земля чуть дымилась, пустая:добычу стянула уже конкурирующих стая.И волк усмехнулся над судьями: «Так им и надо.Что стая волков? Лишь презренное темное стадо.Как все это тупо, как все это мерзко и глупо:паханство и рабство, и все эти группочки, группы.Они похваляются тем, что свобода их – льгота,но в стае любой есть всегда полицейское что-то».Волк шел на огни, где дымы над домами кружили:«Свои – загрызут. Пусть уж лучше пристрелят чужие».P. S. Довольно про волков, песцов и лебедят.Вот лист. Пускай читатели глядят:лист окровавлен, как на фронте снег.На нем лежит и стонет человек.Ноябрь 1971