Страница 38 из 51
У челюскинцев было очень много тяжелой физической работы, но достаточно и умственной.
В лагере появилась огромная тяга к учебе. Плотники изучали грамоту и арифметику, работали кружки по изучению истории, политэкономии, иностранных языков. Профессор Шмидт руководил семинаром по изучению диалектического материализма. Занятия проходили в форме интересной живой беседы.
Университет на льду помещался в бараке, расположенном, как «Ласточкино гнездо», на ледяном обрыве, над трещиной. Сюда со всех концов единственного населенного пункта в Чукотском море собирались «студенты». Твердого расписания составить было невозможно, так как зачастую тревожные события дня заставляли отменять занятия семинара.
Шмидт прочел тринадцать лекций, которые пользовались большим успехом.
Истекал второй месяц жизни на льдине.
В 9 часов утра 7 апреля Кренкель принял сообщение о том, что в Ванкареме приземлились самолеты Слепнева, Молокова и Каманина. В радиограмме сообщалось, что …летчики сейчас отдыхают, после чего вылетят в лагерь. Просят приготовить очередную партию улетающих.
Стали готовить улетающих… Но, при всей тщательности, «подготовка» заняла не более десяти минут, включая в нее сборы десяти килограммов разрешенного к вывозу из лагеря груза и крепкие, горячие рукопожатия остающихся.
И вот, свободные от лагерных работ, от дневальства потянулись к «аэродрому», а впереди, возглавляя их, очередная пятерка тащила нарты с вещами улетающих.
На вышке спокойно плескались полотнища двух флагов — сигнал: «Самолеты в воздухе».
Вскоре над лагерем, поблескивая красными плоскостями, показался долгожданный самолет.
Сделав три круга, летчик убавил газ и пошел на посадку. Машина быстро шла ко льду, стремясь коснуться его возле выложенного посадочного знака «Т», но боковой ветер снес самолет с прямой линии посадки. Он запрыгал, переваливаясь по мелким неровностям окружающих площадку ропачков, и врезался в громадные торосы далеко за площадкой.
Люди следили за машиной, как за гибелью очень близкого, дорогого человека, а самолет, конвульсивно приподняв лыжи, мчался на огромный двухметровый торос, но, к счастью, перепрыгнул его! Потом пробежал еще несколько метров и остановился, припав на левое крыло.
Шмидт шел быстро, но очень спокойно, точно совершая обычную утреннюю прогулку. Ничто не выдавало волнения этого железного человека, он понимал, как необходима сейчас, в эту критическую минуту, выдержка, спокойствие начальника. И только глубокая морщина от переносицы вверх по лбу и поджатые губы говорили, что ему не по себе.
В кабине открылась дверка, и на лед легко выпрыгнул Г. А. Ушаков. Лицо его тоже было совершенно спокойно. Он улыбался, словно был доволен прекрасной прогулкой. А за ним шел Слепнев, оправляя на голове форменную пилотскую фуражку.
— Отто Юльевич, — протягивая для пожатия руку, подошел к Шмидту летчик, — я сделал все, что только мог…
— Даже больше, чем следовало, — Шмидт улыбнулся, пожимая руку летчику, — здравствуйте!
Слепнев пожал плечами, немного смущенно и досадуя, и принялся выгружать из кабины пассажиров. Восемь кудлатых и остроухих чукотских псов выпрыгнули на лед.
Уполномоченный правительственной комиссии Ушаков взял с собой в ледовый лагерь упряжных собак. Они очень пригодились. Четвероногий транспорт заменил двуногий на маршруте лагерь — «аэродром».
Машина Слепнева была не очень повреждена. Ее исправили собственными силами в три дня.
Молоков и Каманин на советских самолетах Р-5 прилетели и блестяще сели на маленькую площадку вскоре после Слепнева. Каждый из них взял по пять челюскинцев и, пообещав на следующий день сделать по три рейса, улетели.
Но 8 и 9 была пурга, и только утром 10 апреля открылась регулярная авиалиния: лагерь Шмидта — Ванкарем.
Помощь пришла как раз вовремя.
Лагерь жил в беспрерывном напряженном ожидании наступления льдов.
Опасность грозила каждое мгновение.
8 апреля льды начали новое наступление на лагерь. В полдень ледяным валом снесло кухню.
9 апреля лагерь пережил самое сильное сжатие со дня гибели «Челюскина».
В 2 часа утра новый высокий ледяной вал с шумом двигался в сторону лагеря. Скоро был сметен, смыт льдом барак, погребена часть лесных материалов, совершенно разрушен «аэродром», на котором стоял самолет Слепнева.
Днем вновь повторилось сжатие, совершенно преобразившее район лагеря.
…7 апреля Шмидт весь день провел на аэродроме. Он с глубокой затяжкой курил одну папироску за другой, пуская большие клубы синего дыма в морозный воздух. Он уже давно чувствовал недомогание, а в этот радостный и в то же время беспокойный день сильно продрог.
К утру у него поднялась температура до 39,5 градуса. Больше он не вставал.
Осунувшийся, с воспаленными глазами, лежал он в палатке, но по-прежнему, хотя и с большим трудом, вникал в жизнь лагеря. Каждые два часа дежурный коротко докладывал ему о положении дел.
Товарищи настаивали на том, чтобы он как можно скорее покинул льдину, но Отто Юльевич был непреклонен:
— Я начальник. Я покину лагерь последним!
Ушаков хорошо знал Шмидта, и поэтому, вернувшись, он послал в лагерь телеграмму, предлагавшую мобилизовать для убеждения Шмидта общественное мнение челюскинцев и, если это нужно, подкрепить его даже решением партийного актива и одновременно телеграфировал в Москву Куйбышеву.
Из Москвы пришло экстренное сообщение:
«11 апреля. 4.45 московского. Аварийная. Правительственная. Ванкарем — Ушакову, Петрову. Копия Шмидту».
Принимая эту радиограмму, Кренкель поморщился, — «почему копия Шмидту?» — такого адреса еще не бывало.
«…Правительственная комиссия предлагает в срок по вашему усмотрению вне очереди переправить Шмидта на Аляску. Ежедневно специальной радиограммой доносите о состоянии здоровья Шмидта. Сообщите ваши предложения о его отправке.
Куйбышев».
Как показать такую радиограмму больному начальнику? Кренкель отнес радиожурнал его заместителю Боброву.
И вот между начальником и его заместителем состоялся разговор, зафиксированный одним из присутствующих, причем почти со стенографической точностью:
— Знаете, самолеты работают хорошо. Вывозка идет успешно. Вчера вывезли 22, сегодня 32,— сказал Бобров.
Шмидт слабо кивнул головой.
— Остается на льдине 28. Сегодня я отправил литерных.
— Что значит «литерных»? — заинтересовался Отто Юльевич.
— «Литерные» — это больные. На льдине остались одни здоровые и только один «литерный».
— Кто?
— Вы! Да, очередь за вами.
— Нет уж, извините. Забыли условие: я — последний, вы — предпоследний.
— Обстоятельства меняются. Мы же диалектики. Я здоров, а вы больны. Очередь может быть переставлена.
Шмидт улыбнулся:
— Нет, этого нельзя. Я — последний со льдины.
— Отто Юльевич! Поймите! Ведь в случае нового сжатия, мы здоровые будем стеснены вашим присутствием. Поймите, палатки могут быть разрушены! Вас же придется держать на морозе! А, если с вами что случится — это мировой скандал! Поймите, Отто Юльевич!
Шмидт задумался.
— Нет, нельзя. Все же я — начальник.
— Нет, вы уже не начальник!
Шмидт изумился:
— Меня еще никто не снимал!
Ему молча протянули журнал с правительственными радиограммами.
Отто Юльевич на минуту закрыл глаза, а потом тихо сказал своему заместителю:
— Что прикажете, товарищ начальник?
— Сейчас же мы вас оденем. Из Ванкарема высылают специально утепленный самолет для вас. Прилетит Молоков.
Только один раз была нарушена очередность эвакуации челюскинцев. Шмидт улетел не 104-м, как он хотел, а 76-м, за два дня до ликвидации лагеря.
В Ванкареме больного Шмидта перенесли на самолет Слепнева. Вместе с ним полетел Ушаков.
Предстоял трудный полет через Чукотку, Берингов пролив и горы Аляски.