Казань

Солдаты садились у костра в кружок, капралы, те, которые грамотные зачитывали газету Ведомости, мои указы. Полковники не пили водку на офицерских собраниях, а отвечали на вопросы, участвовали в жизни рот. Поляки сначала кривились, пытались манкировать обязанностями, но после нескольких штрафов и публичных выволочек – сдались.

На пятый день мы миновали пустые и разграбленные Чебоксары. Губернатор не стал защищать город и тут славно похозяйничали башкиры с калмыками.

– Ох, грех какой – перекрестился на почерневшие купола сгоревшей церкви Перфильев – Как отмаливать то будем, Петр Федорович?

– Я в ответе перед Господом, отмолю – я пришпорил Победителя, перешел на рысь. Если Господь меня сюда прислал, значит у него есть для меня Цель. И эта цель – мое Дело, к которому я готовился всю свою “прошлую жизнь” – Прикажите полкам прибавить шаг.

В маленьком городе Боровске Московский губернии, на почтовом дворе по комнате шагал молодой человек с живыми глазами и подвижным лицом. Бобровая шапка и шуба валялись на лавке рядом с дорожным чемоданом. Станционный смотритель, старый, сгорбленный, с седыми нависшими бровями, в затрёпанном кафтане, проходя мимо, спросил:

– Вы, сударь, чего дожидаетесь?

– Лошадей. Мне в Немцово.

– Обычно ихние сани приходит поутру. Нынче что-то запоздали…

Не успел он сказать это, как снаружи донесся скрип полозьев. Молодой человек выскочил на крыльцо и увидел деревянные сани: две лошадёнки с подвязанными хвостами уныло мотая головами, понуро брели к станции. Кучер, сидевший в розвальнях, – борода лопатой, на голове дырявая лисья шапка – соскочил на землю и стал привязывать вожжи к столбу.

– Откуда вы? – закричал ему приезжий.

– Мы, – продолжая топтаться у столба, отвечал тот, – мы-то из Немцово.

– Мне как раз туда нужно.

– А раз надо, так и поедем.

Недалеко от Боровска раскинулось село Немцово, каких было много на Руси – рубленые избы, соломенные крыши, колодцы с высокими журавлями, рядом замерзшая речка, за ней холм, на холме – помещичий дом с белыми колоннами.

В нынешнее смутное время, когда повстанцы колобродили по округе и кругом шли бои, соседние помещичьи дома превратились в пепелище, а село это и именье при нём как стояли, так и остались. Поэтому не тронул его и полки Орлова, который, гоняясь за ребеленами, оставлял на своём пути виселицы и разоренные крестьянские хаты.

Земля принадлежала Николаю Афанасьевичу Радищеву. Помещик был странный человек – не похожий на других: из дому почти не выходил, проводил целые дни в библиотеке, которая занимала самую большую залу, говорил свободно на немецком, французском и польском языках, хозяйством занимался мало, никогда не применял телесных наказаний у себя в деревне, а когда заговаривал с народом, то больше интересовался древними преданиями и рассуждениями крестьян о Боге и святых, чем сбором оброка. Николай Афанасьевич любил петь на клиросе, а «Апостола» читал по памяти. За хозяйством следили старики с выборным старостой, делали это толково, и село выгодно отличалось своей зажиточностью от других.

Соседние помещики прозвали Николая Афанасьевича «сумасшедшим философом», а деревенские старики «Божьим человеком».

Когда народ восстал и помещики, считавшие себя умными, благополучно покачивались на деревьях, а их горящие усадьбы освещали окрестности, радищевские крестьяне спрятали в лесу своего барина с детьми, которых для верности вымазали сажей, чтобы они больше походили на их собственных, и сумели сохранить его дом и имущество.

Старший из семи сыновей помещика, Александр Николаевич, служил обер-аудитором у санкт-петербургского главнокомандующего и в именье его видели всего несколько раз, и то на несколько дней. Поговаривали, что он долго жил и учился за границей, пишет какие-то книги, по доброте пошёл весь в барина. Старик Пётр Сума, обучавший барчука грамоте и провожавший его десятилетним мальчиком в Москву, правда, любил говорить, что «ребёночек был ангельской красоты и тихий», но всем было известно, что Сума не прочь выпить и приврать.

О молодом барине стали забывать. Старый Николай Афанасьевич одряхлел, дети разъехались кто куда, помещичий дом затих. И вдруг пронёсся слух, что Александр Николаевич едет из Петербурга навестить родное гнездо.

Когда розвальни с седоком, повернул с центрального наезженного шляха на просёлок, лошади пошли по брюхо в снегу. Кучер, махнув рукой, повернулся к седоку:

– Тут с две версты такая дорога. Далее будет почище.

Молодой человек, с любопытством поглядывая вокруг, спросил его:

– Так как же вы живёте?

Старик погладил рукой бороду, ответил неопределённо:

– Живём помалу!..

– Ну, а всё-таки, – не унимался седок. – Вот я проезжал другие деревни. Там много домов сожжено, крестьяне выселены, взяты в рекруты, а ведь у вас всё благополучно…

– Оно конечно, – отвечал возница, – у нас лучше, только всё равно плохо…

– Да чем же плохо?..

– А тем, что как у них, так и у нас исправник один, как прискачет, так и начнёт: кого в морду, а кого и на съезжую. «Вас, говорит, помещик не учит, так я за него действую».

– Какое же он имеет право? – вспыхнул седок. – Отчего же вы не жаловались?

Старик горько усмехнулся:

– Жаловаться? Теперь за подачу челобитных-то кнутом почивают! Нам жаловаться некому…

– Ну, а с хлебом как у вас, сыты?

– Кое-как сыты. Да ведь оброк-то более стал в пять раз. Двадцать лет назад он был руль серебром в год, а ныне пять, вот и живи. Хотя, конечно, и деньги нонешние не те – бумажные. У нас-то ещё слава Богу! Помещик наш Николай Афанасьевич Радищев, может, слыхали, душевный человек. Мы при бунтовщиках его с семейством укрыли, и достояние ихнее оберегали. Ныне он со своею супругой-старушкой век доживает. Тоже хорошая женщина – оброк мы им собираем на прокормление семейства, ну, а более они ни к чему нас не принуждают, и обид от них никаких не видно. А в других деревнях – жуть, народ стонет, бежит к Петру Федорычу в Казань то…

Седок подвинулся к вознице.

– Стало быть, при Пугачёве-то лучше?..

Старик посмотрел подозрительно, оглянулся вокруг, потом наклонился, сказал шёпотом:

– Лучше. И никакой он не Пугачев – махнифесты лжу говорят. То наш природный царь, крестьянский. Перво-наперво земля твоя, работай и живи. Вольности от крепостных тягот. Людьми мы себя почувствовали. Держава-то на ком держится? На нас. Хлеб ей кто даёт? Мы. Опять же в армию солдат, защищать отечество, кто даёт? Мы. На другие какие первейшие надобности, на заводах работать или корабли строить, опять же идёт наш брат крестьянин. А живём мы хуже скотины. И ту добрый хозяин бережёт и холит, лишний раз без надобности не ударит Вот она, наша доля, какая!.. – И вдруг, спохватившись, испуганно зачмокал на лошадей и шёпотом добавил: – И то я, старый, разболтался. Вы уж, барин, простите за слова-то мои, а то кто услышит!

Седок весело усмехнулся, хлопнул старика по плечу:

– Всё это чистая правда. Только не вечно же так будет.

Возница перепугался, даже вожжи выронил, потом шёпотом спросил:

– Да вы кто сами-то?

Седок рассмеялся.

– А кто я такой, думаешь?

Старик почесал затылок.

– Да вот я и в сомнении. Сказали мне – съезди на почтовую станцию, може, кто приедет кто в Немцово – привезёшь. Вот я и поехал…

– Тебя как зовут?

Кучер поёжился:

– Прокофием.

– А по отцу как, фамилия у тебя есть?

– Сын Иванов, прозвище наше Щегловы.

– Так вот, Прокофий Иванович, если в гости к себе позовёшь, то и скажу, кто я такой…

– Конечно, милости просим, только чудно что-то… Какой вам у нас интерес?..

– Я Александр Николаевич Радищев, сын Николая Афанасьевича…

Старик пристально посмотрел серыми запавшими глазами на молодого барина, лицо его просветлело. Он снял шапку, перекрестился.

– А интерес мой таков. Посмотреть как простой народ живет. Какие беды у него, от чего бунтуется.