Казань

– И мне нужен сам чекан.

– Ваше величество собирается открыть собственные монетные дворы?

– Зачем? Возьму Москву – там есть монетный двор.

– Кстати, о столице – турецкий шпион подобрался – Когда планируется наступление?

– Когда мы будем готовы – теперь уже пожимаю плечами я. Совершенно не собираюсь делиться своими планами с врагами страны.

– И все же я бы хотел получить гарантии – турок настаивал.

Отправить его вслед за Волковым? Нет, тут надо тоньше. От обещал – никто не обнищал.

– Я выдвинусь к Новгороду по весне. И встречу там войска Орлова. Но прежде… Прежде хочу тоже кое-что узнать. Насколько у вас все плохо?

Озакан нахмурился, тяжело вздохнул.

У турок все было плохо – Суворов взял Стамбул, турецкая армия выдвинулась из Эдирне и попыталась отбить столицу. Не получилось – удалось лишь блокировать город и взять его в частичную осаду… В самом Стамбуле продолжаются беспорядки – мусульмане режут христиан, те – мусульман. Суворов контролирует лишь внешние бастионы, некоторые кварталы и султанский дворец. Ждет помощи Румянцева, но тот не торопится – австрийцы выдвинули полки к Белграду. Все, что их пока останавливает от начала боевых действий, к которым Вену подзуживает Париж – зима. Она на Балканах выдалась суровой, перевалы частично закрыты. Но по весне Священная Римская империя вполне может вступить в войну.

– Ежели сейчас ударить в спину южной армии, то видит Всевышний – Озакан омыл руками лицо – Суворов не удержится в Стамбуле. Но для этого надо взять Москву.

– Мне какой интерес вам помогать? – я устроился поудобнее на троне.

– Наш султан признает вас императором России – тут же озвучил цену шпион – В Париже и Вене также благосклонно отнесутся к вашему воцарению. Что же касаемо границы, мы готовы провести по прежним, довоенным окончаниям.

Угу, бегу аж падаю. Сколько русской крови пролито на Балканах, чтобы вот так все взять и отдать обратно?

– А как же Крым? – полюбопытствовал я. России пришлось воевать еще раз, чтобы наконец, окончательно решить эту проблему и закрепить за собой земли полуострова. Который и так обезлюдел после действий второй ударной армии князя Долгорукого. Обезлюдел то он обезлюдел, но летом новый крымский хан – Девлет-Гирей – осуществит удачный десант под Алуштой. Вглубь Крыма его не пустят – кстати, в битве под Алуштой потеряет свой знаменитый глаз Кутузов – но и окончательно завоевать Крым не получится.

– Это мы обсудим позже – махнул рукой Озакан – Слишком мелкая досада, чтобы нынче о ней вести разговоры.

Вести разговоры и правда, нет смысла. Озакан еще не знает, что прежний, сбежавший из Стамбула в Кадыкей султан Мустафа III уже умер. Ему наследует завторник Абдул-Хамид I За спиной которого стоят генералы-янычары.

Я начал прикидывать время. В конце февраля-начале марта Озакан узнает о смерти Мустафы. В марте же Абдул-Хамид и его военачальники получат от своего резидента письма о восстании в России. Если я наобещаю шпиону все, чего он хочет – быстрого марша на Москву, удара в спину 2-й армии – то эти обещания уедут султану. Тот будет ждать. И я буду ждать, отделываясь “завтраками”. Не будет десанта под Алуштой, блокада Очакова будет продолжена.

А что будут делать цесарцы? Вступят в войну или нет? Черт, как много неизвестных в этой формуле.

– Все будет по-вашему – я внимательно посмотрел на Озакана – В конце зимы начну марш на Москву, а там как Бог даст. Силенок то у меня покель немного, а императорские полки ой как сильны.

– Ничего страшного – заверил меня турок – На то золото, что я вам привез вы наймете новые отряды ребеленов.

Сто тысяч рублей составляли пятую часть моей казны. На армию уходило в месяц около пятидесяти тысяч, с новыми полками – до восьмидесяти выйдет. Я опять задумался, теперь пытаясь посчитать свой бюджет с учетом новых доходов и расходов. Накрутить что ли фискалов с Бесписьменным, дабы добывали в бывших дворянских усадьбах больше денег? Но там и так все выметено до последней копейки. Да и злы на меня староверы.

Как же не вовремя объявился этот раскольничий поп со своими проповедями о конце света. Пришлось по требованию митрополита Вениамина его арестовывать, сажать в тюрьму. Толпу разгонять нагайками казаков. Многие из которых и сами из староверов.

В Казани объявился Сильвестр, обивает пороги канцелярии, требует аудиенции у меня. Ясно, будет требовать выпустить собрата. Я скрипнул зубами – куда ни кинь, везде клин.

– Вот что, господин Озакан – я забарабанил пальцами по подлокотнику трона – Езжайте в Москву и ускорьте прибытие караванов с деньгами. Ежели хотите быстрой победы – нужно золото.

– Мои покровители требуют расписок – подобрался турок – И там записать нужно и ваши обязательства.

– Сделаем расписки, как без них – покивал я. Поручу Шешковскому после получения золота выкрасть документы в Москве. Или пожар устроить. Не надо, чтобы компромат на меня по Европам ходил.

К 1774 году Александр Петрович Сумароков достиг большого благополучия. Он был удостоен ордена Святой Анны и чина действительного статского советника. Драматург не попал в настоящие вельможи – об этом, впрочем, он никогда и не мечтал, – у него не было, как у Разумовских или Строгановых, великолепных усадеб и дворцов, но он был прекрасно устроен на полном покое в одном из домиков китайской деревни в Царскосельском парке.

Снаружи – китайский дом – разлатая крыша с драконами вместо коньков по краям, крытая черепицей с глазурью, фарфоровый мостик, фуксии в пёстрых глиняных горшках, своеобразные двери и окна – внутри весь дворцовый комфорт. Паркетные полы, красивые, в восточном стиле, обои, высокие изразцовые печи, выложенные кафельными плитками с китайским узором. Они солидно гудели в зимнюю стужу заслонками и дверцами, пели сладкую песню тепла и несли это тепло до самого потолка.

Придворные вышколенные лакеи, в неслышных башмаках и белых чулках, в кафтанах с орлёным позументом, обслуживали Сумарокова; из дворцовой кухни ему носили завтраки, обеды и вечерние кушанья, в каморке подле лакейской на особой печурке всегда был готов ему кипяток для чая или сбитня, из петергофской кондитерской раз в неделю ему привозили берестяные короба с конфетами, а с садов, огородов, парников и оранжерей поставляли цветы, фрукты, ягоды и овощи.

И часто в благодушные минуты Сумароков говорил про себя словами из собственной же оды посвященной сыну Екатерины – Павлу:

От такой жизни очень округлилось лицо у Александра Петровича, глаза заплыли прозрачным слоем жира, и было в них необычайное благодушие и кротость. После бурной жизни, он обрёл желанный покой. У него отросло порядочное брюшко, и по утрам, когда государыни не было в Царском Селе, он и точно спал до полудня, а дни проводил в халате, то за письменным столом, сочиняя новые оды и пьесы, за бумагами и книгами, то в глубоком и мягком кресле в дремотном созерцании мира.

Он подтягивался лишь в дни пребывания Её Величества в Царском Селе – в эти дни могло быть, что ранним утром вдруг заскулит у входной двери государынина левретка, тонкая лапка заскребёт ногтями, пытаясь открыть дверь, и только распахнёт её на обе половинки Сумароков – с утра в кафтане, в камзоле и в свежем парике, чисто бритый, – а там смелою поступью к нему войдёт сама Государыня.

Она в просторном утреннем платье, в чепце, свежая от ходьбы, оживлённая и бодрая.

– Здравствуй, Александра Петровича, – ласково скажет она и сядет в глубокое кресло, услужливою рукой пододвинутое ей лакеями – Ну, как дела? Все сочиняешь?

Государыня пьёт у Сумарокова утренний кофе и перебирает с ним бумаги и старые письма.