Казань

Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Николай свесил еще ниже. Cколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил – вон оно как дело-то обернулось. Нету тут тишины… Так чего делать?

– Есть на аспидов управа – тихо заговорил Селиверст Семенович, наклонившись вперед – Говорят на Яике царь Петр Федорович объявился. Жив он, не убили его Орловы.

– Слыхали, слыхали – зашевелились мужики.

– Собирает войско, дал всем крестьянам волю. И барскую землю також!

– Вот куда надо идти – сжал кулаки Зиновий – Вот где жизнь то!

– Казань под ним уже, да город Ренбурх.

– Тихо ты! – осадил брата Николай – Нельзя об сем! У нас в полках за прелестные письма, да такие сказки насмерть пороли.

Глянули – а уж в окошке светает.

– Расходитесь пока – утро вечера мудренее.

А пока что пошел Куропаткин с Ульяной спать на печку.

Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Николай на барский двор. Утро свежее, легкое. Подморозило. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом снег расчищен. Долго ждал Куропаткин, уходил, возвращался. Наконец пустили в дом – а там в гостинной уж сидит барин – в пестром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчике белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой.

Барин выбил трубку:

– Ты кто таков, герой? – спрашивает, а сам кусок пирога в рот запихивает… – Ммм… А! Куропаткин! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Звенигородском? Так, так… Ну что ж…. Раз вернулся, ты работать должен.

– Я нынче после службы вольный!

– Это да, есть такой указ – согласился барин – Но человек без работы – злодей…Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь еще пирожка… Хорош! Хвалю!

– Покорнейше благодарю! – отвечает Куропаткин, усы поправляет – Только вот на одной-то ноге мне стоять неспособно… Ежели как я работать должен, так на какую ты меня, батюшка-барин, поставишь?

– Ну, уж этого – про работу – я и не знаю… Теперь у нас Густав Адамыч все ведает… Мы-то сами в Питер скоро уедем. Неспокойно стало. Матушка-императрица, – барин поднял вверх глаза, указательный палец в небо и многозначительно вздохнул, – Собирает всех дворян в ополчение… Так-то, брат… Так ты уж к управляющему обращайся… Вот он идёт… Густав Адамыч… Херр Хаузен! Битте!

В гостинную зашел мужчина – немец лет сорока, в черном кафтане, словно аршин проглотил, в буклях пудреных, в руке трость держит.

– Шесть часов завтра имей явиться! – сказал господин Хаузен.

А сам на его треуголку медведем смотрит.

– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка еще просит – Уж больно хорош… В Питере таких уж не поешь, в деревне все свое…

– И в Питер мужики все одно будут нам из деревни припас доставлять – говорит Лизонька и пухлым кулачком подперла алую щечку. – Чего уж!

– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришел с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трет красные губы луковкой, все в масле – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?

И Куропаткин был поставлен сторожем на барские овины. Днем и ночью в сарае рядом караулить, мерзнуть… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит, и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…

– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!

Барину что – сел в сани да и укатил с барыней, с ребятами в Питер… Только и делов… Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается.

Стал Николай думу думать, у овинов прохаживаясь. А как падет ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идет. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни слушай – все одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сама императрица такая. А что делать? Зиновий правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…

Начался рождественский пост, говения. И тут по деревне полыхнуло – приказчик соседскую девку Анютку испортил, да после ее же и высечь приказал, чтоб не плакала. Поднялись мужики. Как тени, неслышно, собрались они в Левашовке, толпой стали подыматься в горку, к барскому дому… У каждого за поясом топор.

Барский дом темный стоит, никого не видно. У церкви остановились…

– Стой, товарищи! – шепчет Николай – Ежели отвечать придется – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет…. Хотели-де свободно жить. Как люди!

Каждый из-за ворота вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.

– Пошли, товарищи!

– Стой! – Зиновей достал из кармана тулупа несколько маленьких отрезов красной ткани – Покрепите на одежду. Так у Петра Федорыча, заступника нашего, заведено в войске.

– Откель знаешь? – удивился Николай, перевязывая крепом рукав.

– Казак знакомый проезжал, рассказывал – брат поудобнее перехватил топор, несколько раз взмахнул им.

– Все, пошли! Пошли! Пошли!

И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пес – Нера. Учуял из будки пес, что потиху идет много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:

– Нера, Нера, вас ист дас?

А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пес, разрубил псу голову.

Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.

Жил у управителя в холуях дворовой парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешку из конюшни управителева коня, да как махнет мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели.

Гром пошел кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тесаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куропаткин впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того. Уж во дворе, на сеновале сыскали.

На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать.

И вышел тут Николай. Стоит в треуголке, в, кафтане, только одна нога на деревяшке.

– Мужики, – говорит, – Не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Бей его, ребята!

Первым ударил управителя Зеновий. Всю его домашность в топоры взяли, все изрубили, все вино выпили. Крики, брань, пляс…

И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге змеится колонна фузилеров. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куропаткин, только на войне еще не бывали, ноги все целы.

В треуголках, в зеленых кафтанах, епанчах. Амуниция мелом наведена, медь горит. А впереди на коне командир едет – секунд-майор.

– Робята! – закричал Зеновий – Солдаты идут!

Высыпали мужики на улицу – смотрят. Бабы заголосили, завыли. Мать Куропаткина бросилась ему в ноги.

– Коленька, миленький, беги! Не дай себя погубить!

Отставной солдат растерянно обернулся. Некоторые мужики уже бежали к лесу. Николай, махнул рукой, обнял мать и захромал к околице. Через час солдаты вошли в Левашовку.

– Вы смеете допрашивать своего государя?! – я поднялся из-за стола, Максимов тоже встал.

– Поймите – сквозь усилие произнес доктор – Маша у меня единственная дочь, я вдовец… Случись что, кто о ней проявит заботу. Ежели ваше отношение к ней носит романтический характер…

Мало мне митрополита Вениамина, который регулярно попрекает небрежением рождественского поста и службами – так еще один морализатор возник.