Казань

– Старый хрыч, – наморщив нос, сказала она и стала золотым карандашиком подчеркивать некоторые, возмутившие ее строки. «Я запер свои ворота, сижу один, опасаюсь и себе несчастья», – она подчеркнула дважды и, кинув карандашик, воскликнула:

– И это участник битвы при Кунерсдорфе и Пальциге! На войне побеждал, а при бунте в дрейф лег. Как твое мнение, Григорий Григорьич?

В очаровательном крошечном «голубом кабинете», что рядом с опочивальней собрались на вечерний кофе самые приближенные лица – Орлов, Чернышев, Вяземский. Стены, потолок отделаны молочным и синим зеркальным стеклом с массивными украшениями золоченой бронзы. По стенам бронзовые барельефы в медальонах синего стекла. В глубине комнаты, на возвышении в одну ступень, – широкий, турецкий диван, крытый голубоватым штофом, столик и два табурета на синих стеклянных ножках. Эту маленькую комнату Екатерина очень любила и называла ее «табакеркой». На столике – нераспечатанная колода карт и письмо князя Волконского – главнокомандующего в столичном городе Москве.

– Как боевой герой, он достоин вечной славы – сказала Екатерина – А как администратор, он зело устарел. Я перестаю уважать и любить его. А вы господа, что думаете?

Первым ответил генерал Чернышев.

– Матушка, да бог с ним с Волконским. Не он ли первым сообщил о победе над Пугачем!

– Маркиза Бибиков разбил – согласилась императрица – И странно то, что до сих пор нет депешы от него лично, а лишь в пересказах этого Шванвича…

– Ранен, матушка – Чернышев пригубил кофе – Как поправится – сей же час отпишется. А что до бунта – двинем на Москву гвардию. Застоялись полки то, пьянствуют, да картежничают.

Придворные посмотрели на нераспечатанную пачку с картами на ломберном столике.

– Ладно, а ты, Григорий Григорьич, об чем мыслишь?

Весь подтянутый, Орлов быстро повернул напудренное, чуть надменное лицо к царице и весьма почтительным голосом, в котором Екатерина-женщина, однако, почувствовала холодок уязвленного мужского самолюбия, ответил:

– На свете, ваше величество, многое превратно. Вот дуб – и, не оборачиваясь, он махнул через плечо шелковым платочком в сторону парка – Пришла осень, дуб теряет листья, наступила зима, дуб оголится, и уже вы взор свой не остановите на нем…

– Ах, ваше сиятельство, оставьте сентименты, я всерьез.

– Всерьез, нам не Волконского обсуждать надо, а турецкую диспозицию! После взятия Шумлы дорога на Царьград открыта. В кои века могут исполнится чаяния всего нашего народа!

– Народ то, Григорий Григорьевич, бунтуется – проскрипел генерал-прокурора Сената Вяземский – Пугача так и не споймали, нет об сем в докладе Шванвича. Да и странно мне, что сей подпоручик пропал. Сразу после докладу Волконскому.

– Пропал не только он – усмехнулся Орлов – Но и ваш Шешковский. И поговаривают с секретными документами исчез.

– Шешковский в Казани! – твердо ответил Вяземский глядя на Екатерину – По известному, вашему величеству делу!

– Господа, господа! – императрица царственно взмахнула рукой – Перестаньте ругаться. Подумать страшно… Рабы восстают на господ, фабричные – на владельцев. А война с турками тянется и тянется…

Она умолкла, понурившись, и в эту минуту с порога:

– Граф Никита Иваныч Панин! – гортанным голосом прокричал курчавый негр в красном, обшитом золотыми валунами кафтане со срезанными полами.

Еще больше растолстевший, приятно улыбающийся темноглазый граф Панин, неспешно приблизился к ней, поцеловал протянутую руку, затем жеманно и не так, как раньше, – без тени вынужденного подобострастия, усмехаясь – раскланялся с Орловым и уважительно с остальными.

– Садитесь, Никита Иваныч, – указала Екатерина на место возле себя и, взяв холеной рукой с оттопыренным мизинчиком пуховку, попудрила слегка вспотевший лоб – Вы как раз кстати. Прочтите, пожалуй, что пишет этот московский старый хрыч…

Панин читал бумагу, гримасничая. Полные губы его пробовали сложиться в улыбку, а подведенные брови хмурились.

– Надо ли посылать гвардию? – поинтересовалась Екатерина у Панина – Или отозвать Бибикова для подавления московского бунта.

– Ни в коем разе! – помотал головой граф – Генералу надо наискорейше Оренбург освободить, а московские сами справятся. Пускай Волконский выйдет с войсками из Кремля и даст острастку ребеленам.

– Гвардия, же ваше, ваше величество – согласился Чернышев – Требуется здесь, в столице.

– Мне доносят – Вяземский отставил чашку с кофе – Что и в Санкт-Петербурге проникают воровские казаки с прельстительными письмами. Народ не верит нашим объявлениям о победе над Пугачевым, волнуется.

– Надо устроить праздник – воскликнула Екатерина – Скоро Новый год, Рождество! Не скупясь учиним народу торжество. Хочу фейерверки по всему городу, ледяные горки и крепостицы, а також что еще сможем придумать.

– Его Императорское величество, царь Петр Федорович! – загудели трубы, Ваня громким голосом объявил мое появление в бальном зале. У одной из его стен был устроен помост, накрытый медвежьими шкурами. На помосте стоял трон. Я попытался разглядеть, что получилось, но загораживала толпа народа. Казанцы, казаки, врачи, расфуфыренные поляки. Кого тут только не было. Даже десяток женщин в вечерних туалетах, с открытыми плечами. И ведь не боятся капающего воска со свеч, что зажжены на люстрах! Красота требует жертв.

Народ поклонившись, расступился и я по живому коридору прошел к помосту. Трон не впечатлял. Казакам удалось собрать около ста палашей и шпаг правительственных войск. Некоторые были сломаны, другие выглядели обшарпанными. Тем не менее казанский столяр сумел в кратчайшие сроки укрепить клинки в форме полукружья за спинкой. Сиденье и подлокотники я запретил украшать – Мартин в своих книгах утверждал, что на Железном троне очень неудобно сидеть, так как острые мечи могут даже поранить сидящего. И я совсем не хотел своей пятой точкой проверить это утверждение.

Пока я усаживался, народ беззастенчиво на меня пялился. В зале практически не было слышно разговоров, присутствующие строго делились на своеобразные касты. Во-первых, военные. Они стояли тремя группами – бывшие дворяне, поляки и казаки во главе с Перфильевым, Овчинниковым, Зарубиным. Во-вторых, купцы. Те тоже строго разбились на казанских и оренбургских. Я заметил Сахарова и кивнул ему – "мол не забыл". В третьих, чиновники. А вот эти смешались – казаки из канцелярии стояли вперемешку с бургомисторскими и фискалами. Сам Петр Григорьевич Каменев, оказавшийся удивительно близко к трону, проявил максимум усердия в организации вечеринки – разыскал губернаторских музыкантов, выступавших на балах, украсил зал лапником и красными флагами (занял в полках).

– Ваня, давай – я кивнул Почиталину и тот в красивом, бордовом кафтане, вышитым позолотой, вышел вперед.

– Указ его императорского величества о праздновании Нового, 1774-го года.

Публика заволновалась, подошла ближе к помосту.

"… тем кто позабыл дано сие напоминание" – читал Ваня – "перед воротами учинить некоторые украшения из древ и ветвей сосновых, елевых и можжевелевых, людям скудным каждому хоть по деревцу или ветке над воротами или над хороминой своей поставить, а ровно в полночь, когда прозвенят кремлевские часы также учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракет, сколько у кого случится…" Дальше Почиталин требовал с горожан плясок на улицах, хороводов, рождественских ярмарок. Сухой закон на период празднования отменялся. Последний пункт вызвал ожесточенные споры с городской канцелярией. Каменев утверждал, что народ перепьется, будут сотни замерзших в сугробах, а еще пожар. Пришлось выделить дополнительных средств из казны на организацию пожарных бригад, на которые также была возложена обязанность развозить пьяных в госпитали. Это в свою очередь вызвало споры с Максимовым и врачами.

– А где Викентий Петрович? – поинтересовался я тихонько, наклонившись к бургомистру.