Страница 4 из 10
Собственный опыт периода первой русской революции и последовавшей реакции видимо вызвал ту сугубую осторожность, с которой Ленин писал в январе 1917 года: “Мы, старики, может быть не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но, думается, молодежь…будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции”.26
Ленин по-прежнему нисколько не сомневается в правильности своего политического инстинкта, делая теперь поправку на непредсказуемость хода событий, возникновения условий, когда русский пролетариат и русское общество будут вынуждены искать спасения в марксизме, в радикальной социальной революции. Политическим инстинктом он продолжает руководствоваться в своей практической работе, в своей теории, совершив в ней ряд – как выразился Плеханов – “метафизических подвигов”.
“Начинающееся в молодой стране движение может быть успешным лишь при условии претворения им опыта других стран”.27
Это абсолютно правильное общее соображение, хотя и было использовано на деле, осталось за бортом в теории, и по частному, специфическому случаю одной страны последовали в дальнейшем всеобщие выводы.
Если, скажем, неизбежность теоретической борьбы и необходимость решительного размежевания с людьми, ведущими в тупик, ничего чисто русского не имеет, то вопрос: “Можно ли экспортировать марксизм в Россию? Как это сделать?” и так далее – отнюдь не общемирового масштаба и, утверждая общим законом частное соображение, что “роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией”.28, Ленин перевернул действительные отношения с ног на голову, перейдя от материализма в практике к чистейшему идеализму в теории.
Но, может быть, речь идет все же не о России, не применительно к русской действительности?
Нет. Ленин закрепляет чисто русскую специфику взаимоотношений между “Сознательной” русской социал-демократией, заимствовавшей марксизм, и “бессознательным” стихийным рабочим движением в качестве общей закономерности, ссылаясь на историю всех стран, оставляя раз и навсегда сознательность на стороне интеллигенции, а бессознательность на стороне рабочих.
Попросту говоря, он, возможно непреднамеренно, как человек занятый сугубо земными проблемами текущего момента, пересматривает марксизм, приспосабливая теорию к нуждам собственного политического движения. Отсюда фатальность, с которой Ленин решает опереться на Карла Каутского, поскольку для него доказательства и авторитеты представляют ценность, когда дают пользу для решения текущих задач.
“Разумеется, социализм, как учение, столь же коренится в современных экономических отношениях, как классовая борьба пролетариата,… но социализм и классовая борьба возникают рядом одно с другим, а не одно из другого, возникают при различных предпосылках. Современное социалистическое сознание может возникнуть только на основании глубокого научного знания… Носителем же науки является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция: в головах отдельных членов этого слоя возник ведь и современный социализм, и ими уже был сообщен выдающимся по своему умственному развитию пролетариям, которые затем вносят его в классовую борьбу пролетариата там, где это допускают условия. Таким образом, социалистическое сознание есть нечто извне внесенное”.29
Если “буржуазной интеллигенции” нравится забегать вперед и в предвидении собственного исчезновения толпами переходить на сторону пролетариата, ей можно только поаплодировать. Но делать по этому поводу из себя благодетелей рабочих, благодаря временному преимуществу в образовании и досуге за счет тех же рабочих, навязывать им свое идейное руководство, вряд ли стоит. По меньшей мере это некрасиво, по большей – опасно. Наивное предположение, игра ума Карла Каутского заходит слишком далеко в практических последствиях (а любой русский имел достаточно времени в этом убедиться), отдавая в собственность группе людей пролетарскую теорию, пролетарское движение и, в конечном счете, сам пролетариат, буквально навязывая на шею рабочим руководство все той же интеллигенствующей, паразитирующей буржуазии, единственно с превращением ее в бюрократию, которой ничего не стоит свою “духовную” власть над пролетариатом, раз уж она оформлена организационно, претворить в политический порядок, перейти от альтруизма нелегальной организации к материальной выгоде господствующей власти, предварительно устранив наивных и самодовольных болтунов типа Карла Каутского.
Но, может быть, обращение к Карлу Каутскому – единичный случай и для манеры мышления Ленина не типичен?
Не, это не так. Любовь к абсолютной истине царит в его душе и у его умозаключений возникают не только противоречия с теорией Маркса, но с собственным здравым смыслом политика. Так, с одной стороны, здравый смысл подсказывает ему “что стихийное движение, движение по линии наименьшего сопротивления идет к господству буржуазной идеологии… по той простой причине, что буржуазная идеология по своему происхождению гораздо старше, чем социалистическая, что она более всесторонне разработана, что она обладает неизмеримо большими средствами распространения”, что, следовательно, русское рабочее движение в силу своего недавнего появления не имеет еще своего устоявшегося мировоззрения и оттого неизбежно скатывается к буржуазному мировоззрению.
“Чем моложе социалистическое движение в какой-либо стране, тем энергичнее должна быть поэтому борьба против всех попыток упрочить несоциалистическую идеологию”,30– вот частный вывод для частных обстоятельств, который делает Ленин-политик.
Желание оборонить выстраданный принцип редутами всеобщей абстракции заставляет его вновь обратиться к фантазии К. Каутского, к тезису о неполноценности пролетариата.
“Вопрос стоит только так: буржуазная или социалистическая идеология,.. раз о самостоятельной,…самими рабочими массами в самом ходе их движения вырабатываемой идеологии не может быть и речи”.31 Временная слабость пролетариата здесь превращается в его естественную черту, а он сам – в вечного недоноска. Ленин позволяет себе думать о будущем так, как бы не стал, очутившись в нем, он превращает частное в общее, не заботясь о последствиях.
“Я утверждаю, во-первых, что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей; во-вторых, что, чем шире масса, вовлекаемая в борьбу,… тем настоятельнее необходимость в такой организации и тем прочнее должна быть эта организация (ибо тем легче разным демагогам увлечь неразвитые сои массы); в-третьих, что такая организация должна состоять из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью; в-четвертых, что в самодержавной стране, чем более мы сузим состав членов такой организации до участия в ней только таких членов, которые профессионально занимаются революционной деятельностью,… тем труднее будет “выловить” такую организацию, и тем шире будет состав рабочих, которые будут иметь возможность участвовать в движении.”32
Если первое, наиболее отвлеченное утверждение – наиболее сомнительное, а в некоторых обстоятельствах, как оказалось, просто катастрофичное для судеб партии и страны, то во втором уже есть намек на конкретный исторический период (“неразвитые слои массы”), третье вообще никак не вяжется с всеобщностью, то есть характером первого, тем более, что четвертое точно указывает, что речь идет о самодержавной стране.
Так Ленин заимствует для своих политических целей “божий дар” обобщения, цитирует Маркса, Энгельса, Каутского или Гобсона. Ему, я так понимаю, не до теории, имеющей для него по большей части прикладное значение, и там, где он переходит к изложению практическим языком практичного диалектика “очередных задач”, теоретический налет сходит и из его поздних статей довольно трудно представить себе нечто вне конкретного исторического момента.
26
там же, стр. 19
27
В. Ленин “Что делать?” стр.23
28
там же, стр. 28
29
там же, стр. 35-36
30
В. Ленин “Что делать?”, стр.38
31
там же, стр.36
32
там же, стр.113