Страница 72 из 85
Уже со следующей субботы Верино полотенце взялась стирать ее соседка по комнате, не для того, чтобы подчеркнуть нерадение его хозяйки, а из любви к ней.
На седьмой день сельскохозяйственной практики Верина веселость вдруг истощилась и ее сердце перестало быть ее сердцем, превратившись в мышечный орган, перегоняющий кровь по телу. Как могло такое случиться, ведь Вера сама так мечтала вырваться из дома, а, вырвавшись, почему-то растерялась и сердце перестало с ней говорить. Девушке вдруг стало не хватать ее своего любимого одиночества! … В бурной студенческой жизни она потеряла слух, который слышал шепот ее сердца, и ее собственная история терялась в историях ее соседок. Это ощущение потерянности было настолько сильным, что Вера оказалась на грани душевного срыва. Поэтому, дождавшись, когда ее подруг сморил крепкий сон, она осторожно выползла из кровати и в кромешной темноте, по-воровски, вышла из барака. Ночь уже царила над землей. Немного подумав, девушка отправилась в сторону пруда, укромно притаившегося за селом.
В этот поздний час поверхность озера напоминала черное колдовское зеркало, в котором отражались небесные звезды, которые бесцельно бродили по ночному небосклону. Прижавшись к гладкому стволу осины, Вера успокоилась, словно нашла свой приют, и тихо опустилась на землю. Стояла такая тишина, что ее можно было спугнуть коротким вздохом. Вера замерла, приготовившись из своего укрытия стать свидетелем ночной жизнь у пруда, куда людям в полночь ходить не положено. Потихоньку из ее сердца уходила грусть, а вместо грусти оно наполнялось убаюкивающим ощущением мира и покоя.
Луна крадучись выползла из-за горизонта и засияла над прудом, приветствуя Веру золотистой дорожкой, весело бегущей по глади пруда в ее направлении. Заквакали лягушки, застрекотали кузнечики, загудели комары, и зазвучал звенящий ноктюрн, видимо, для очаровательных маленьких фей с крылышками, которые в своем танцевальном порхании легче человеческой мысли.
Желанной гостьей чувствовала себя Вера в этом ночном великолепии. Сначала чуть слышно, а потом всё громче и увереннее стала она рассказывать ночи, то что лежало у нее на душе. В какой-то момент девушке почудилось, что кто-то очень добрый и мудрый слышит ее речь и печально вздыхает где-то совсем рядом с ней. Ветерок дрожью прошелся по воде, послышался всплеск рыбы, осиновая листва прошелестела что-то очень трепетное и сокровенное, что никогда не поймет человеческое сердце, привыкшее слышать только само себя. Нет, это Вере не почудилось, это было въявь, к ее голосу прислушивался таинственный повелитель ночи, может быть он что-то и говорил ей в ответ, но понять его велеречие она не могла. На душе сделалось так светло и празднично, что даже самодовольная желтая луна показалась ей более дружелюбной.
Незаметно для себя Вера стала говорить рифмами, чему была очень рада. Она говорила о непонятной печали на сердце, когда нет повода для печали; об одиночестве среди друзей; о желании петь, когда ее обижают; о празднике, который каждый раз ускользает прямо из-под носа, и, конечно, о своем вековом эгоизме луны, которая равнодушно взирает на всё, что происходит в ее призрачном свете, потому что сама не знает, что скоро она станет безликим месяцем. О своем чувстве к Шурику Вера не сказала ни слова, но великий дирижер ночного покоя знал о Вериной влюбленности, и понимающе молчал. Потом от земли потянуло холодом. С пруда подуло прохладой. Луна ушла за облако, как озябшая купчиха, прикрывающая свои круглые плечи облачным шарфом. Вера, насытившись своим одиночеством, отправилась в барак, к соседкам по комнате. «Уф», ее отсутствия никто не заметил. Девушка забралась под одеяло и счастливо заснула.
Вообще-то, трудовая практика в совхозе Вере нравилась. Нравились ей и розовый предрассветный туман, и вечерняя свежесть полей, и жар студенческого ночного костра. Даже картошку она научилась собирать с удовольствием, потому что ее тело привыкло к работе в наклон, и на совхозный грузовик она уже не заползала, неуклюже путаясь в своих собственных штанах, а запрыгивала, как шустрая ящерица, и также проворно выбиралась на землю, ловко переваливаясь через высокий борт кузова.
Раз в неделю Веру навещала мама. Когда белая папина «Волга» появлялась на другом конце поля, поднимая за собой столб пыли, девушка не могла найти себе места от удушающего чувства стеснения. Да, Вера стеснялась своей мамы, которая не нуждалась в советчиках, и ни перед кем не прогибалась, стеснялась она и ее скверной привычки диктовать другим, как им надо жить и что делать. Больше всего на свете девушке хотелось иметь простую, «нормальную» маму, а не маму, которая важно входила в кабинеты без очереди, заставляя дочь следовать за нею под недобрыми взглядами очередников. Еще девочкой Вера пыталась жестами извиниться перед людьми, стоящими в очередь, но мама вталкивала ее в кабинет врача, говоря, что ее время очень дорого, так как ее ждут больные дети. В магазины мама заходила со служебного хода, так как она имела талоны на покупку дефицитных вещей, которые выдавались Вериному папе, а сезонные фрукты маме приносили домой благодарные родители выздоровевших детей, они не хотели принимать плату за их гостинцы, но под мамином напором еще никто не устоял. Если Римма что-то решала, то невозможно было ее переубедить.
Вот, и теперь, она регулярно ездила в совхоз, навещать дочь, несмотря на то, что та каждый раз просила не позорить ее перед абитуриентами родительской заботой, в которой она совершенно не нуждалась! Только Веру навещала мама на папиной персональной «Волге», и больше никому не привозили так много продуктов питания, что вполне разумно можно было думать, что студенческий отряд трудился в блокадном Ленинграде, а не в период развитого социализма.
Завидя белую «Волгу» с мамой на переднем сиденье, Вера тут-же пряталась где-нибудь в кустах у арыка, но ее быстро находили подруги и радостно сообщали, что к ней приехали гости. В итоге Вера, покорно выходила навстречу маме, благодарила ее за заботу и быстрой скороговоркой отвечала на всевозможные мамины вопросы, лишь бы та поскорее уехала с картофельного поля.
– Мама я не болею, даже не пытаюсь заболеть. Я тепло одеваюсь, хорошо кушаю, вовремя ложусь в постель, и знаю, что за каждым моим шагом наблюдают ребята, поэтому веду себя разумно, и в сборе картошки я одна из лучших!
Зато вечером, когда соседки по комнате объедались мамиными гостинцами, никто не вспоминал ее начальственный вид, а все удивлялись щедрости Вериной мамы, и от этого самой Вере становилось неловко за свое неблагодарное отношение к маме и за отсутствие дочерней любви. Но, каждый раз, когда Вера видела клубящуюся за белой «Волгой» дорожную пыль, она пряталась, ее находили, потом она стыдилась быть маминой дочкой, а потом винила себя за это.
Нередко абитуриенты собирались у вечернего костра, где под аккомпанемент гитар хором пелись знакомые студенческие песни. Когда Шурик брал в руки гитару и начинал тихо перебирать струны, для Веры остальной мир замолкал, словно во всем белом свете звучала только его гитара, а брызги искр, бьющих фонтаном в небо, свидетельствовали о вселенской важности этого события.
Вера знала, что после смерти своей матери Шурик уже не пел под гитару, а только играл мелодии, которые могли коснуться души. Шурик играл, а Верина влюбленность так и норовила мыльной пеной вырваться на общее обозрения, что никак нельзя было допустить, ведь после необычного знакомства в кузове грузовика, они оба делали вид, что между ними не происходило ничего особого, но это было совсем не так.
Шурик вместе с другими «хамами» получал особое задание, трудясь на картофельном поле. «Хамы», к числу которых относился Шурик, не собирали картошку в корзины, а относили набитые картошкой мешки к грузовику, который стоял в конце поля. И каждый раз, когда Шурик проходил мимо Веры, собиравшей в плетеную корзину картошку с совхозной грядки, он падал перед ней навзничь. Лежа на мешке, полном картофельных клубней, не говоря ни слова, юноша смотрел в глаза необычной девушки, которая могла читать Рождественского в кузове грузовика, глаза которой могли говорить стихами и в ее взгляде сияла золотисто–кария загадочность, не требующая разгадки. Когда Шурик уходил, ссутулившись под тяжестью мешка с картошкой, он никогда не оборачивался назад, а Вера долго смотрела ему вслед, замирая от счастья и любви …