Страница 30 из 46
– Эта фиктивная бригада, товарищ Пальчиков, является лишь одной, вовремя мной вытянутой ниточкой из целого клубка преступлений. Налицо следующие криминальные факты: разбазаривание местным железнодорожным руководством госимущества в лице паровоза, злонамеренная порча трех километров асфальта с целью подрыва перестройки нашими областными милитаристами при помощи их тягачей и, наконец, хищение, расчленение и незаконная продажа паровоза по частям с целью наживы коррумпированной администрацией больницы. Партаппарат и его ставленники не дремлют.
«Ого, какой инстинкт выживания, – брезгливо поморщился внутри себя Пальчиков. – А ведь всего лет семь назад этот борец против партаппарата закатал в мордовские лагеря по статье за антисоветскую агитацию местную учительницу музыки только за то, что при обыске у нее нашли «Жить не по лжи» Солженицына, портрет Сахарова и кассеты Галича».
Замоблпрокурора перегнулся через стол и даже не прошептал, а конспиративно продышал:
– Перестройка в опасности, товарищ Пальчиков. Это дело мне удалось открыть только благодаря тому, что мой непосредственный начальник, наш областной прокурор, сейчас в отпуске – в Крыму, и конечно, в теплом гнездышке номенклатуры – «Ореанде». Я, например, лет пять подряд подавал заявки на путевку в «Ореанду», но они отделывались от меня Трускавцом. Пока этот брежневский подхалим в своем кресле, у меня связаны руки.
«Ага, вот ты о чем печешься, сукин сын, а не о перестройке, – с зеленой тоской подумал Пальчиков. – В кабинет областного прокурора на этом паровозе хочешь въехать. Как все это скучно и противно – мочи нет».
А зампрокурора продолжал доверительно выдышивать в него свои прогрессивные намерения:
– Надо ударить этим паровозом по старой гвардии. Надо поднять дело о паровозе до всесоюзных масштабов.
«Вон куда ты метишь. Из гуся канавного – до орла заглавного», – криво усмехнулся в душе Пальчиков, но на лице нарисовал союзническое выражение, подбадривающе кивнул.
Зампрокурора перегнулся к нему через стол настолько близко, что казалось, уже собирается его целовать взасос:
– Я бы хотел, чтобы вы довели наш разговор до сведения вашего шефа. Это истинный прораб перестройки. Вообще я хотел бы с ним пересечься. Тет-а-тет. Есть идеи…
И тут-то Пальчиков не отказал себе в удовольствии посмотреть, как будет меняться лицо этого прогрессиста.
– С удовольствием выполнил бы вашу просьбу. Но разве вы еще не знаете, что со вчерашнего дня у нас новый шеф? В газетах об этом будет напечатано завтра. Да, да, вы угадали – это именно он. Как о нем говорят – кристальный коммунист.
Зампрокурора привстал, и было видно, как от необходимости немедленной переориентировки подламываются его наполеоновские ножки. Но он собрался и организованно расцвел лицом от радости.
– Наконец-то! – воскликнул он. – У руля нужны именно кристальные коммунисты, а не те, кто под видом перестройки разваливает великую державу… Хватит разгула демократии. – А затем снова перешел на конспиративное выдыхание слов, только уже более державных: – Тем более мне необходима встреча с вашим новым шефом, тем более. Я должен открыть ему глаза на ситуацию в нашей области, близкую к заговору против социализма. Наш областной прокурор при всей его показной партийности уже давно марионетка антисоветских экстремистов. Дело о паровозе – это пример дискредитации социалистических идеалов нашего народа. Разрезать на металлолом этого пробитого осколками снарядов стального героя гражданской войны и Великой Отечественной, продавать по весу кусками заслуженного ветерана первых пятилеток – это же политическая вивисекция… Пора спасать державу…
– Хотите моего совета? – спросил Пальчиков, лицемерно насыщая свой голос всем возможным воображенным теплом, еще недавно исходившим от ныне разрезанного автогеном паровоза.
– Именно для этого я и просил, чтобы из центра приехали именно вы… – напрягся зампрокурора.
– Закройте это дело о паровозе, – со слегка пугающей, преувеличенной заботливостью доброго дедушки, увещевающего неразумного внука, сказал Пальчиков.
– Это почему же? – оторопел зампрокурора.
– Это может быть неправильно понято, – отработанно придавая голосу особую мягкую жесткость, гипнотизирующе взглянул на него исподлобья Пальчиков.
– В каком смысле? – дернулся зампрокурора.
– Сочтут, что вы хотите сделать карьеру на железнодорожном утильсырье. Припишут антисемитизм, потому что главврач больницы – еврей. Не разменивайте на такие мелочи ваших крупных перспектив. У вас большое государственное будущее, – внушал ему Пальчиков, мрачновато думая: «А ведь самое страшное, что это правда. Не победят ни великодержавные удавы, ни либеральные кролики. Победят хамелеоны».
– Для меня главное не мое личное будущее, а будущее страны, – с бескорыстием, которое надеялось быть замеченным, вздохнул зампрокурора. – Как в песне поется: «Была бы страна родная…» А вот за совет спасибо. Так вы устроите мне встречу с вашим шефом?
Перед отъездом из этого города Пальчиков заехал еще раз в полиомиелитную больницу, выпил с главврачом спирта, сказал, что врачи могут не беспокоиться, – дело закрыто.
В ночном дворе больницы на земле лежали золотые окна, а в одном из них виднелся черный силуэт мальчика-подростка, сидящего на подоконнике и читающего книгу. Силуэт был несколько неправильный, какой-то погнутый, будто чьи-то недобрые руки разламывали детское тело, повредили, но до конца не сломали.
Пальчиков обошел отражение окна, чтобы не наступить на него, и, оставаясь в темноте незаметным, тихонько подошел к настоящему окну.
Мальчик, оказывается, читал вслух. Он читал другим больным детям, лежащим в послеоперационной палате и невидимым со двора.
Вот что читал мальчик:
– «Скажи-ка мне, красавица, – спросил я, – что ты делала сегодня на кровле?» – «А смотрела, откуда ветер дует». – «Зачем тебе?» – «Откуда ветер, оттуда и счастье». – «Что же? Разве ты песнею зазывала счастье?» – «Где поется, там и счастливится». – «А как неравно напоешь себе горе?» – «Ну что ж? Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко».
«Откуда это? – подумал Пальчиков – Это что-то давным-давно знакомое, что-то совсем свое, родное, но что?»
Однако у него не было времени слушать дальше, потому что он возвращался в Москву ночным поездом. Но прежде чем сесть в обшарпанную, полуразвалившуюся машину «Скорой помощи», за рулем которой был главврач, Пальчиков чуть постоял у единственной части паровоза, не сданной в металлолом, – у черной, светящейся от промасленности паровозной трубы, стоящей во дворе больницы как памятник теплу, отданному паровозом детям.
Пальчиков вошел в комнату дежурного по вокзалу, который без воодушевления пил блеклый чай под фикусом, зачахшим в рассохшейся кадке, настукивая какую-то, видимо меланхолическую, мелодию ложечкой по клавишам селектора.
Пальчиков показал дежурному красную книжечку МВД.
– Могу я аморально использовать служебную телефонную связь в личных целях? – спросил Пальчиков.
– Более аморально – во время антиалкогольной кампании непатриотично пахнуть на других людей водкой, которой им тоже хочется, – с невеселостью, скрывающей невысказанную слабую надежду, сказал дежурный.
– Это спирт, – поправил его Пальчиков. – Спирт, варварски отнятый у детей в больнице, – и протянул дежурному пузырек с микстурной гофрированной шапочкой, подаренный ему на дорогу главврачом.
Дежурный, оживившимися глазами глядя на пузырек, сам набрал названный ему номер, и Пальчиков услышал московский голос Алевтины.
– Привет! – сказал Пальчиков.
– Ну, – ответила она.
– Что «ну»?
– Ну скажи что-нибудь…
– Слушай, ты не помнишь, из какой книги эти слова: «Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле?»
– Пальчиков, ты что – спятил?
– А вот еще: «Откуда ветер, оттуда и счастье…» Не помнишь, из какой это книги?
– Пальчиков, ты мне больше не звони… Забудь, что есть такое изобретение – телефон.