Страница 27 из 46
«Ты начисто притворства лишена…»
Ты начисто притворства лишена,когда молчишь со взглядом напряженным,как лишена притворства тишинабеззвездной ночью в городе сожженном.Он, этот город, – прошлое твое.В нем ты почти ни разу не смеялась,бросалась то в шитье, то в забытье,то бунтовала, то опять смирялась.Ты жить старалась из последних сил,но, отвергая все живое хмуро,он, этот город, на тебя давилугрюмостью своей архитектуры.В нем изнутри был заперт каждый дом.В нем было все недобро умудренным.Он не скрывал свой тягостный надломи ненависть ко всем, кто не надломлен.Тогда ты ночью подожгла его.Испуганно от пламени метнулась,и я был просто первым, на коготы, убегая, в темноте наткнулась.Я обнял всю дрожавшую тебя,и ты ко мне безропотно прижалась,еще не понимая, не любя,но, как зверек, благодаря за жалость.И мы с тобой пошли… Куда пошли?Куда глаза глядят. Но то и делооглядывалась ты, как там, вдали,зловеще твое прошлое горело.Оно сгорело до конца, дотла.Но с той поры одно меня тиранит:туда, где недостывшая зола,тебя, как зачарованную, тянет.И вроде ты со мной, и вроде нет.На самом деле я тобою брошен.Неся в руке голубоватый свет,по пепелищу прошлого ты бродишь.Что там тебе? Там пусто и темно!О, прошлого таинственная сила!Ты не могла любить его само,ну а его руины – полюбила.Могущественны пепел и зола.Они в себе, наверно, что-то прячут.Над тем, что так отчаянно сожгла,по-детски поджигательница плачет.6 ноября, ГаванаГерой Хемингуэя
Когда-то здесь Хемингуэйписал «Старик и море»,а может, было бы вернейназвать «Старик и горе»?Нас из Гаваны «форд» примчал.О, улочек изгибы!И грохаются о причал,как будто глыбы, рыбы.И кажется, что рокот волн,гудящий вечно около, —вне революций или войн —ничто его не трогало.Но чтоб не путал я векаи мне потом не каяться,здесь, на стене у рыбака.Хрущев, Христос и Кастро!От века я не убегу!И весело и ладноу чьей-то лодки на бокублестит названье «Лайка».Со мною рядом он стоит,прибрежных скал темнее,рыбак Ансельмо – тот старик,герой Хемингуэя.Он худощав и невысок.Он сед, старик Ансельмо.Соль океана на висках,наверное, осела.Он океаном умудрен.Он его гулом лечится.И возле океана онкак вечность возле вечности.И так, застыв и онемевперед соленой синью,он словно силе монументи монумент бессилью.«Читали эту книгу вы?» —«Нет», – он рукою машет.«Действительно вам снились львы?»Смеется он: «Быть может…»Он вечен, как земля, как труд,а мимо с шалым свистомидут парнишки и поют:«Мы социалисты!»Он смотрит, тяжко опустивнатруженные руки,как под задиристый мотившагают его внуки.Но внуки будут – или нет —счастливей и умнее?И долго смотрит им воследгерой Хемингуэя…1961, ГаванаИрония
Двадцатый век нас часто одурачивал.Нас, как налогом, ложью облагали.Идеи с быстротою одуванчиковот дуновенья жизни облетали.И стала нам надежной обороною,как едкая насмешливость – мальчишкам,не слишком затаенная ирония,но, впрочем, обнаженная не слишком.Она была стеной или плотиною,защиту от потока лжи даруя,и руки усмехались, аплодируя,и ноги усмехались, маршируя.Могли писать о нас, экранизироватьнаписанную чушь – мы позволяли,но право надо всем иронизироватьмы за собой тихонько оставляли.Мы возвышались тем, что мы презрительны.Все это так, но, если углубиться,ирония, из нашего спасителяты превратилась в нашего убийцу.Мы любим лицемерно, настороженно.Мы дружим половинчато, несмело,и кажется нам наше настоящеелишь прошлым, притворившимся умело.Мы мечемся по жизни. Мы в истории,как Фаусты, заранее подсудны.Ирония с усмешкой Мефистофеля,как тень, за нами следует повсюду.Напрасно мы расстаться с нею пробуем.Пути назад или вперед закрыты.Ирония, тебе мы душу продали,не получив за это Маргариты.Мы заживо тобою похоронены.Бессильны мы от горького познанья,и наша же усталая ирониясама иронизирует над нами.28 ноября 1961