Страница 7 из 45
Нежность
Разве же можно, чтоб все это длилось?Это какая-то несправедливость.Где и когда это сделалось модным:«Живым – равнодушье, внимание – мертвым»?!Люди сутулятся, выпивают.Люди один за другим выбывают,и произносятся для историинежные речи о них в крематории…Что Маяковского жизни лишило?Что револьвер ему в руку вложило?Ему бы, при всем его голосе, внешности,дать бы при жизни хоть чуточку нежности…Люди живые — они утруждают.Нежностью только за смерть награждают.1955Смерть старого бакенщика
Когда пришла ему пора,он это сам спокойно понял,но, как всегда, себя он подняли, как всегда, сказал: «Пока…»Он вышел. Солнце било в окна.Стада мычали. Под горойдымилась утренняя Волга,и пахло рыбой и корой.Скворец осваивал жилье,а вся река – в деревьях тонущих.То ль забрела она в черемушник,то ли черемушник в нее!И полосой прозрачно-белою,неуловимы и легки,по Волге двигались вдоль берегачеремуховые лепестки…Он в лодку сел, поплыл. Вдалилетели к пойме журавли.Осклизло клацали уключины,и руки ладные, уклюжие,гребками волжскими гребли.Он с малолетства здесь волгарили в котелке с дымком варганилсвою рыбацкую уху.Он с Волгой просто жил, сурово.Он ей, не говоря ни слова,все говорил как на духу!Не знаменитый по фамилии,он не водил в морях флотилии,не совершал ни разу подвига,а просто он не делал подлого,и было помирать не страшно,вот, правда, только странно-странно.Поплыл гасить он свои бакены.Следил задумчиво за барками.Глядел на пашни и на мельницы,и слушал песни под гармонь,и, наклонившись, выпил медленноон Волги полную ладонь.И, больше ничего не делая,прилег он в лодке, не гребя, —и распахнул рубаху белую,как будто отворил себядеревьям, облакам и бабочкам,дыханьям птичьим и людским,покачивающимся бакенами дальним трубам заводским.Он так и умер, отворенный,спокойный, умиротворенный.Но хоть и срок его истек,старик, не сломленный годами,черемуховый лепесток,чуть-чуть привстав, поймал губами.1955, Куйбышев – 2014Последний переулок
Действительно, Последний переулок,где в доме, отдающем кабаком,я умника играю перед дуройи становлюсь все больше дураком.Зачем поэтом быть – чтобы облапитьмещаночку на мощном сундуке?И я нелеп, как в модных туфлях лапоть,попавший в лапы к матушке-Москве.Здесь, в комнате рюмастой и трюмастой,поэзию постелью не спасти.Последний переулок. Дом тринадцать.И дальше уже некуда идти.1955–1975Зависть
Завидую я. Этого секретане раскрывал я раньше никому.Я знаю, что живет мальчишка где-то,и очень я завидую ему.Завидую тому, как он дерется, —я не был так бесхитростен и смел.Завидую тому, как он смеется, —я так смеяться в детстве не умел.Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —я был всегда причесанней, целей.Все те места, что пропускал я в книжках,он не пропустит. Он и тут сильней.Он будет честен жесткой прямотою,злу не прощая за его добро,и там, где я перо бросал: «Не стоит!» —он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо.Он если не развяжет, так разрубит,где я не развяжу, не разрублю.Он, если уж полюбит, не разлюбит,а я и полюблю, да разлюблю.Я скрою зависть. Буду улыбаться.Я притворюсь, как будто я простак:«Кому-то же ведь надо ошибаться,кому-то же ведь надо жить не так».Но сколько б ни внушал себе я это,твердя: «Судьба у каждого своя», —мне не забыть, что есть мальчишка где-то,что он добьется большего, чем я.1955