Страница 20 из 45
Две дикторши
Нервные, деловитые,накрывши стол кое-как,две дикторши телевидениясидели и пили коньяк.Коньяк был плохой, тираспольский —хуже куда уж быть!Но пили они, будьте ласковы, —геологам так бы пить.Лица у них размильонены.В сплетнях они растрезвонены.Столько порой коварностив собственной популярности.Идешь ты с работы, Валечка.Прижата к губам твоим варежка,и знаешь, что там, на Сретенке,окошко твое не светится.Мертвенно там и холосто,и как на улице холодно.А кто-то, узнав ошарашенно, —с бумажечкой и карандашиком…Ты вроде счастливей, Анечка.Ты любишь мужа и мальчика.Но вот ты бредешь, усталая,какая-то старая-старая.Сумка руку оттягивает.Рыба в ней еще вздрагивает.Сумка опять перекладывается,а кто-то узнал, переглядывается.Но вот – кавалеры вытурены,и все сигареты выкурены,и только лимон солененький,и только поэт зелененький,пока еще не размильоненный,но жаждущий этого так,что дикторши с горькой ирониейему наливают коньяк.1956–1969«Не понимать друг друга страшно…»
Не понимать друг друга страшно —не понимать и обнимать,и все же, как это ни странно,но так же страшно, так же страшново всем друг друга понимать.Тем и другим себя мы раним.И, наделен познаньем ранним,я душу нежную твоюне оскорблю непониманьеми пониманьем не убью.1956Сирень
Вот полночь. Вот за полночь.Устал перечеркивать.Берет меня за плечибессонница чертова.Все зыбко, неистинно,за что ни возьмешься.Из дому! Из дому!Здесь невозможно!«Москвич» мой отчаянный,товарищ бывалый,от дома отчаленныйплывет вдоль бульваров.Но – липы и тополи,зачем вы шумите?Но – запахи тонкие,зачем вы щемите?Но – астры, настурции,маки, табак,зачем вы, настырные,пахнете так?Повсюду попарнос руками в рукахдевчата и парнисидят в уголках.Милиционерыне смотрят на них.Молитесь на нервытаких постовых.Над астрами, каннамиони без девчатв своих подстаканниках,как ложки, торчат.Скорость убавил я —лучше так.Вдруг у «Балчуга»:«Эй, левак!»И на сиденьеплюхнулось — да как! —чудное виденье,в зубах «Дукат».Какие-то пьяныев стекло стучались к ней.Сказала: «Прямо.К вокзалу — быстрей».Поглядывал я искосаи выжимал все сто.От сигареты искоркипосверкивали зло.И злость была в косынке,до бровей как раз,и злость была в косинкеполумонгольских глаз.Вдруг выругалась. «Поздно».И – сумку теребя:«Ушел последний поезд.Можно — у тебя?Не бойся, не безденежна.Я, парень, заплачу.Только ты без этого —страшно спать хочу».Приехали. Усталая,до детскости бледна,из сумочки досталачекушку она.Ловко пробку выбилаи, прислонясь к стене,сказала: «Парень, выпьем.Конфеточки при мне.Работаю я в «Балчуге».Клиенты — будь здоров!Писатели и банщики,включая докторов.На славу учит «Балчуг».Ругаюсь — высший шик.Ушла из меня баба.Стала как мужик».Уезжал я рано.Ее будить не стал я.Она спала так радостно,как девочка усталая.Исчезло то обычное,что пило и грубило,и что-то в ней обиженноедевочкино было.И, возвратившись вечером,суетою вымотанный,увидел я — все светится,все вычищено, вымыто.И на столе застеленномв пахучей тишинестоит сирень, застенчивая,как она во сне.И пусть там, в этом «Балчуге»,как оборотень – грусть,вам, пьяницы и бабники,ее мужская грубость.Но здесь, мне боль залечивая,тихонько, неторжественностоит ее застенчиваяпростая нежность женская.1956