Страница 8 из 10
Святоземельские блокноты
Так их назову. Они велись в поездках, возвращались, уже исписанные, домой, лежали на столах и под столами, на подоконниках, даже забывались среди новых трудов и дней. Потом куда-то и вовсе исчезали. Но ведь звенела же в душе струна, натянутая меж сердцем и Святой Землей! Суета глушила ее, и я пугался, что струна оборвется. И тогда вспоминал о блокнотах, находил некоторые, и они воскрешали счастье испытанного присутствия в евангельском пространстве.
Видимо, для этого они и велись. Очень теперь жалею о потерях, особенно о записях корабельных паломничеств. Но хоть эти сохранились. Листаю их и думаю: надо выписывать из них главное.
Но все важно в Святой Земле, все! Вся она, единственная, в памяти сердца и зрения. Вылетает на взгорье автобус – и распахивается голубая страница Тивериады. Выезжает он из ущелья – и ты в Иудейской пустыне, в гостях у святых Георгия и Иоанна Хозевита, у Феодосия Великого и Саввы Освященного. Стоишь на Фаворе, у храма Преображения – и молишься, чтоб если забудет память зрения, то хотя бы память сердца сохранила эти всесветные просторы. Тут недалеко и Кана Галилейская; внизу, к озеру, Капернаум. А какой вид с горы Искушения, какой молитвенный простор! Виден Иерусалим, его главный опознавательный знак – Русская свеча-колокольня на Елеоне. К востоку – Иерихон, зеленые долины, Иордан. Мертвое море поблескивает слепым тусклым светом. Даже и Средиземное море проглядывает к северу. Тут враг нашего спасения предлагал Христу все царства мира, тут ему было сказано: «Отойди от меня, сатана!» Да везде великий трепет библейских событий. Погружаешься в Иордан – Боже мой, в реку крещения Спасителя! А Вифлеемская звезда, а Хеврон? Капернаум, Магдала. Источники, омывающие нас, грешных, явленные миру как милость небес: Божией Матери в Назарете и Горней, Иоанна Крестителя, Елисеевский, Силоамский, Марии Магдалины, Овчая купель. И ранние утренние, и поздневечерние, а то и ночные дороги Палестины: с севера на юг и с юга на север. Вдоль волн апостольского Средиземного моря или параллельно ночным прибрежным огням Иордании. И сердце то замирает, то бьется торопливей, и легкие вдыхают воздух вечности…
Как все запомнить, как передать? Да, записывал. Но попробуй успеть. С этой непрерывной повышенной нагрузкой на глаза и уши. «Посмотрите направо. Тут…» Да, надо записать. Но уже велят смотреть налево. Греческий храм, надо выходить, постоять на молебне, подать записочки, что-то купить для подарочков, а уже торопят, и опоздать нельзя. Ладно, вечером запишу. А как вечером? Когда приезжаешь на ночлег полуживой и хочется скорее хотя бы краткого сна. К шести на раннюю. А как же вечернее правило? А как же записи? Хотел же записать и то, и то, ведь забуду, ведь завтра снова огромный день. Огромный, как все дни здесь. Глаза слипаются, но рука упрямо еще что-то царапает. Утром разберу.
А утром и разобрать не могу, чего это вчера начертал. Но если сам плохо разбираю свой почерк, то кто его поймет? Вот помру, а помирать придется, и так все и пропадет? Пропадут вот эти записи вот в этих счастливых блокнотах. Счастливых тем, что были со мною в походах по Святой Земле.
Свежесть чувства глушится временем, и даже волевое усилие не может заставить память воскресить то состояние, которое было прожито в те мгновения. А в блокноте оно, пусть слабое, чувствуется.
То есть пришло время переводить рукописные каракули в печатные буквы. Запись во время события, пусть неуклюжая, торопливая, более скажет о событии, нежели крепость позднего ума.
Но еще: увы, ни дат, ни времени записей нет в блокнотах. И даже сам не понимаю, к какому месяцу или хотя бы году относится тот или иной блокнот или вот этот мятый клочок, исписанный и сверху вниз, и снизу вверх, и по диагонали. По большому счету и это не важно. Хватит того, что записи сделаны на стыке и столетий, и тысячелетий новой эры. Звучит, однако, громко. А как иначе? Новозаветные времена, летоисчисление начато от Рождества Христова, от Его прихода в мир для спасения грешников. Последняя милость Господа перед Страшным судом.
Начнем. Все оставляю так, как было записано. Единственное – буду для удобства восприятия дробить текст и иногда снабжать заголовками.
Удержать ощущение святости
Святыньки… Так издавна называют иконы, маслице, веточки, камешки, водичку из Иордана и других святоземельских источников. И фотографии копятся, и записи. И как же много мы успеваем за срок пребывания здесь! Некоторые даже причащаются раза три-четыре за восемь дней. Еще бы – такие службы, в таких местах! У Гроба Господня на ночной литургии, у Вифлеемской звезды, у гробницы Божией Матери в Гефсимании, в Горненском монастыре, на Елеоне. Все это незабываемо, памятно до сладкой боли сердечной. Вот мы вернулись в любезное наше Отечество, а душа все там, там, где прошли стопы Его, там, где и мы, грешные, ступали в Его горячие следы, там, где сподобились причаститься Его Тела и Крови.
Но вот разбегаются из дома к новым хозяевам святыньки, заканчивается водичка, перестают источать запахи благоухания узелочки нитяных четок, высыхают и крошатся листочки и цветочки, собранные повсюду, и забывается уже место, где за ними нагнулся, только камешки честно несут службу памяти, да и то… Откуда вот этот, медово-желтый? Или этот, светло-серый, шероховатый? Из Вифании? С места вознесения? Из Лавры Саввы Освященного? Нет, скорее из Сорокадневного монастыря, он так помогает в Великий пост!
Не буду больше фотографировать
Фотографии – тоже хорошая память, но сам больше не буду снимать. Пробовал в одной поездке. Тогда еще не на цифру, на пленку. Исщелкал пленок десять по тридцать шесть кадров. Плохо, не резко, не в кадр, не корчил из себя фотохудожника, говорил: это моя записная книжка. И что? Только и заставил себя потом рассматривать снимки и соображать: а это где, а это кто, а с кем это я? А это какой монастырь? А эта улица в каком городе? А эта дорога куда пошла? Что за горы, что за люди? Конечно, хрестоматийные виды узнавались, но видов Иерусалима, Вифлеема, Назарета, Елеона напечатано такое количество многих тысяч (править стиль не буду), что куда я со своей самодеятельностью? То есть и снимки не получились, и записей не вел. Вдобавок это занятие оттягивало от молитв. Надо же точки съемки выбирать, да еще и сплошное расстройство: прицелился – тут облака пригасили солнце, тут в кадр кто-то въехал, тут под руку подтолкнули. Нет, уж если дерзаешь писать – пиши.
Но видывал я мастеров. Заболоцкий Анатолий. Едем с ним – Иордан, Иордания, гора Мохерос, дворец царя Ирода. Близко сумерки, водители нервничают, начальство торопит. «Где ваш товарищ?» Это мне, об Анатолии. А он установил технику, ждет, ждет, когда молодой мусульманский месяц коснется вершины дворца. «Толя, они сердятся. Пора, темно, по горам тяжело ехать». – «Десять минут». – «Толя, смирись». – «Ну если они не понимают, – возмущенно кричит Толя, – ты-то должен понимать!»
А как на Афоне? Тоже с ним. Вместе книгу делали. Я помогал ему таскать аппаратуру. Но не могу же я, как хвостик привязанный, ходить за ним. Отстал, чего-то зазевался, на что-то засмотрелся. Выскакивает из-за поворота, гневно: «Ты где ходишь?» – «Вот», – протягиваю аппаратуру. «Зачем она мне сейчас? Свет ушел!» Мастер, куда денешься.
В небесных снегах
Из серой, холодной Москвы, из заснеженного белого Подмосковья! Уже не обижают процедуры раздевания, разувания, просвечивания, даже и ощупывания. «В целях вашей безопасности». Интересно, когда улетаешь из Бен Гуриона, то мучают обысками гораздо меньше. Себя они гораздо энергичнее стараются обезопасить.
Взмыли над снегами, еще минут пятнадцать – и пошли над снегами уже облачными. Впервые, кажется, застал такой стремительный красный восход. Слева по горизонту красная граница меж облаками и небом расширялась и накаливалась, и набухала особенно сильно в одном месте; из него вдруг, как из домны, полился раскаленный металл, будто шла плавка. Металл отвердел и вылился в форму растущего шара. На него уже через десять секунд нельзя было смотреть. Хлопают шторки затемнения. Взлетели. Окна сразу замерзли. Минус пятьдесят два.