Страница 7 из 9
Дурень-медведь у меня во дворе! Чистейшая правда!»
Все побежали за ним, хватая что ни попало:
Вилы один подцепил, другой ухватился за грабли;
Третий, четвертый вскочили – бегут с топором и с мотыгой;
Пятый за ними торопится, вооружившись дрекольем;
Поп, а вослед ему служка с утварью богослужебной;
Даже кухарка попа (фрау Ютта, варившая кашу
Как-то особенно, лучше, чем все) и Ютта-кухарка,
Прялку свою волоча, за которой весь день просидела, —
Тоже бежала намылить медведю несчастному шкуру.
Браун, в несносных мучениях, переполох тот услышал.
Голову сильно рванул он – и вырвал, но по уши морду
Всю ободрал и оставил и шерсть и кожу в колоде.
Нет! Никто не видал столь жалкого зверя! Хлестала
Кровь по ушам. Что проку, если он вытащил морду?
Лапы-то все же в колоде зажаты! И тут он рванул их
Резким рывком – и хоть вырвал, но окончательно спятил:
Когти и шкуру с обеих лап он оставил в чурбане.
Ах, это вовсе не пахло медом любимым, которым
Лис обнадежил его! Путешествие кончилось плохо!
Сколько же выпало горя ему и страданий! Вся морда
Залита кровью, и лапы в крови; стоять он не может,
Ползать не может, бежать – и подавно,
А плотник – все ближе.
С плотником вместе и вся толпа на него нападает:
Всех обуяло желанье убить его! Даже священник
Длинную жердь захватил и Брауна издали лупит.
Вертится бедный туда и сюда, а толпа напирает:
Те наступают с дрекольем, эти идут с топорами;
Тут с кувалдой, с клещами кузнец, там – держат лопаты,
Заступы. Все его били, кричали, горланили, били
Так, что от страха и мук он в собственном кале катался.
Все на него навалились, никто отставать не желает:
Шлеппе тут был колченогий и толстоносый был Людольф —
Самые злющие парни, Герольд в скрюченных пальцах
Держит цеп деревянный – так и молотит! А рядом —
Зять его, Кюкельрей толстый. Как эти двое лупили!
Абель Квак с фрау Юттой-кухаркой трудились не меньше.
Тальке, жена Лорде Квака, лоханкой хватила беднягу.
Да и не только они: сюда поголовно сбежались
Все и мужчины и бабы, все жаждали смерти медведя.
Кюкельрей всеми командовал, знатностью чванясь, – еще бы!
Фрау Виллигетруда с задворков ему приходилась
Матерью. Это – известно. Отец неизвестным остался.
Впрочем, был разговор, – мол, чернявый косарь этот Зандер,
Малый очень бедовый (во сне) – вот он-то, пожалуй,
(Так говорили) отец, мол, и есть этот самый… А камни
Градом летели в несчастного Брауна. Ах, эти камни!
Плотника брат подскочил, увесистой длинной дубиной
Так тут медведя по черепу трахнул, – он света невзвидел,
Но от чудовищной боли стал на дыбы он – и сразу
Ринулся прямо на баб, а те как шарахнутся с визгом,
Падают, топчут друг друга, иные бултыхнулись в воду.
Место же было глубоким… Патер кричит, надрываясь:
«Люди! Смотрите! Плывет фрау Ютта, кухарка, в салопе!
Вот и прялка ее! Мужчины, спасайте! Поставлю
Пива две бочки в награду, грехи отпустить обещаю!..»
На издыханье покинув медведя, все бросились в воду —
Женщин спасать и всех пятерых извлекли, слава богу!
Так. А покуда крестьяне на берегу хлопотали,
Браун с отчаянья бросился в воду, ревя, как безумный,
От нестерпимых мучений. Он предпочел утопиться,
Лишь бы уйти от позорных побоев. Он сроду не плавал, —
Значит, рассчитывал с жизнью своею разделаться сразу.
Сверх ожиданья почувствовал он, что плывет, что теченье
Быстро уносит его. Заметили это крестьяне,
Стали кричать: «Позор! Мы посмешищем будем навеки!»
Все от досады обрушились тут же с бранью на женщин:
«Дома бы лучше сидели! Вот из-за вас преспокойно
Он уплывает себе!..» Пошли, осмотрели колоду, —
Видят в расщелине клочья шерсти и кожу с медвежьей
Морды и лап. Ну, и смеху же было! Крестьяне шутили:
«Э, ты вернешься, косматый, – в залог ты нам уши оставил!»
Так над медвежьим увечьем они издевались. Но сам он
Рад был, что хуже не кончилось. Как мужиков этих грубых
Он проклинал! Как лапы и рваные уши болели!
Клял он предателя Рейнеке также. С проклятьями в сердце
Плыл он и плыл, уносимый сильным и быстрым потоком.
Чуть не на милю его отнесло за короткое время.
Тут кое-как он и выполз на сушу, на этот же берег.
Солнце еще не видало столь удрученного зверя!
Он и не думал дожить до утра, – он думал, что тут же
Дух он испустит. «О Рейнеке, лживый, коварный предатель!
Подлая тварь!» При этом он вспомнил крестьян и побои,
Вспомнил чурбан, и еще раз проклял он лисье коварство…
Сам же Рейнеке-лис после того, что он дядю
Так замечательно свел на базар, угостить его медом,
Сбегал за курочкой (место он знал!) и, зацапнув там штучку,
С легкой добычей махнул тем же берегом вниз по теченью.
Жертву он быстро уплел и, спеша по делам неотложным,
Так бережком и бежал по теченью, пил воду и думал:
«Ох, до чего же доволен я, что остолопа-медведя
К праотцам ловко спровадил! Бьюсь об заклад я, что плотник
Славно его топором угостил! Медведь был настроен
Издавна недружелюбно ко мне. Наконец мы в расчете.
Я его дядюшкой все величал, но теперь он в чурбане
Кончился, надо считать! Я счастлив по гроб моей жизни:
Всех его ябед и пакостей впредь уж не будет!..» Но смотрит
Рейнеке дальше – и видит: валяется Браун избитый.
За сердце так и схватила досада: «Он жив, косолапый!»
«Рюстефиль, – думал он, – ты недотепа, ничтожество, олух!
Ты отказался от этого вкусного, жирного блюда?
Люди почище тебя мечтают о том, что само же
В руки к тебе привалило! Но все ж за твое угощенье
Браун, как честная личность, залог, очевидно, оставил!»
Так он подумал, заметив, что Браун истерзан и мрачен,
Тут он окликнул его: «О дядя! Какими судьбами!
Вы ничего не забыли у плотника? Я бы охотно
Дал ему знать о вашем убежище. Но, извините
За любопытство: меду вы много успели там хапнуть?
Или вы честно за все расплатились? Как было дело?
Ай, до чего расписали вас! Это же срам, это ужас!
Может быть, мед оказался неважным? Сколько угодно
Можно купить по такой же цене. Но, дядя, скажите:
Что это вздумали вы щеголять в этом красном берете?
Или вы только что в орден какого-то братства вступили?
Или вы стали аббатом? Наверно, негодный цирюльник,
Вам выбривая макушку, бритвой захватывал уши.
Кажется, чуба вы тоже лишились и шкуры со щечек?
Даже перчаток! Ну, где же вы их умудрились оставить?»
Молча должен был Браун выслушивать слово за словом
Злейшие эти насмешки, сам же не мог и словечка
Молвить от боли. Не знал, что и делать. Но, лишь бы не слушать,
В воду обратно полез, и поплыл, увлеченный стремниной,
Дальше, и вылез на берег отлогий, и тут же свалился.
Жалкий, больной, он скулил, к себе самому обращаясь:
«Хоть бы убил меня кто! Ходить я не в силах! Ужели
Не суждено ко двору мне вернуться? Ужели я должен
Здесь пропадать, опозоренный гнусным предательством лиса?
Только б уйти мне живым, – меня, негодяй, ты попомнишь!»
Все же он кое-как встал и в муках жестоких поплелся.
Четверо суток он шел ко двору, наконец дотащился.
Лишь показался медведь королю в этом виде плачевном,
В ужасе вскликнул король: «О, господи! Браун ли это?
Кто изуродовал вас?» А Браун в ответ: «Несомненно —
Очень тяжкое зрелище! Рейнеке, наглый преступник,
Предал меня, опозорил!» Король возмутился и молвил:
«Ну, за такое злодейство я беспощадно расправлюсь!
Рейнеке смел опозорить такого вельможу, как Браун!
Честью своей и короной клянусь я, и так оно будет: