Вершители Эпох

Когда он замечает его, бежит, шаркая, несмотря на боль, будто к двум голубым маякам, парень сидит на земле, опершись на руки, голова запрокинута и с неё стекает, разливаясь по земле, багровый ручеёк. Юнмин тяжело дышит, рот расплывается в болезненной улыбке, глаза сверкают, как от болевого шока. Джон быстро шарит по поясу, выхватывает нож и судорожно режет ткань на рукаве, до самого локтя – в несколько слоёв, потом осторожно, с отцовской нежностью поворачивает от себя лицо. С правой стороны открывается кровоточащая рана от самого уха, прорезавшая щёку насквозь. Кровь понемногу успокаивается, и Джон аккуратно подпирает челюсть импровизированной повязкой, перекидывая узел через всю голову, в то же время крепко закрывая рану.

- Так быстро отказываешься от обещаний, - шепчет он, еле двигая неповреждённой частью рта.

- Я не… - отвечает Джон, и тут же осекается. Перед ним сейчас не юноша, но воин, и врать в такой ситуации – преступление. – Да, отказываюсь…

- Выбирать – так отвратительно, - хмыкает парень, пытаясь рукой стереть слёзы, но та вместо этого только крепче сжимает рукоятку оружия. – Как было бы хорошо, если б не это. Приходится жалеть, что всё пошло так, а не иначе. Без выбора бы… не жалел.

Джон поднимает и усаживает его к стене, потом садится рядом сам, больно привалившись к камню спиной. В руках пусто – винтовка осталась где-то в завалах, и искать её больше нет смысла: ноги больше не держат поломанный каркас тела, и парня он оставить тем более не может. Джон косится направо, смотрит на перекошенную гримасу, в которую превратилось бывшее приятным лицо, потом на автомат с погнутым дулом, всё ещё сжатый в побелевших ладонях. Впереди слышатся выстрелы – наверное, добивают оставшихся, - крики и топот сапог.

- Наверное, так... Но я рад, что эти последние минуты, - Джон садится рядом, улыбается, и, как только из пыли появляются чернильные силуэты, щелчком отправляет чеку гранаты в полёт. – Я провожу с тобой.

***

- Расскажи мне, - Вайесс находилась здесь достаточно долго, чтобы привыкнуть к пустоте под ногами, теперь невесомость была такой же удобной, как обычная плоская земля. – Тайны. Расскажи мне их.

Межреальность крутилась, двигалась, принимала замысловатые позы, то становясь геометричной, то возвращаясь к размеру шара без диаметра. Из стен выплывали зрачки, стены из чёрно-белых превращались в сотни сшитых между собой порталов в далёкие миры. И этот шар напоминал ей целый мир, но только изнутри, ту изнанку, которую люди не желают замечать.

- Я – приказ вероятности. Я – противоположность неотвратимости, но в то же время я – слуга пути, что учит других служить тому же. Я никогда не был, не есть и не буду Богом или выдумкой умов. Я так же реален, как камень под ногами, как любой в мире человек, но я всё же выше людей, выше судеб и событий, я слежу за потоком, направляю русла, мешаю им перемешиваться, портиться, искажаться. Я жив, но в то же время я просто факт, явление, произошедшее со Вселенной ещё до её рождения. И ещё – я человек – живой, дышащий, чувствующий, как ты.

- Как тебя зовут? По-настоящему? – и, подумав, добавила, - У тебя же есть имя?

- Меня звали Порядком, Существом, Иллюзией, Обманом и Правдой, Разочарованием и Целью, чаще – Судьбой. Я – Фабула, я – то, как всё должно быть и как быть не должно. Я – доказательство аксиомы, каждый правильный выбор на свете и истина, поставленная под сомнение. Я – свобода воли и неизменность случившегося. Я сменил сотни имён и лет, роль Вершителя на роль Судьи, отрёкся от имени, данного мне матерью и отцом.

- Как… тебя звали?

- Джон, - в голосе Бога больше не слышны низкие, величественные нотки. – Меня звали Джон Фолкс.

Чёрно-белый шар затрещал по швам, осыпался обсидиановой крошкой, отвергая человеческое имя. В воздухе повисла тревога, откололись и остановились серебряные пылинки, вытягивая за собой всё больше и больше частей барьера. По поверхности пробежали изломы, рассекающие свет на множество мелких, похожих на бумагу лоскутов. Фабула расставил в сторону руки, и они потянулись к нему, облепляя со всем сторон сплошным покрывалом второй кожи. На секунду она увидела, как части тела сшиваются, создавая тот образ, что она видела на испытании, и вновь исчезают, словно не желая показываться надолго, возвращая Фабулу к знакомой ипостаси.

В следующее мгновение они уже сидят на камнях, а между ними неярко горит костёр, раз за разом повторяя одинаковые всплески пламени. Вокруг тишиной тлеет лес. Деревья в нём настолько высокие, что верхушки теряются в наплывающем сером небе, и не видно крон – только голые стволы и сучья, и всё вокруг какое-то коричнево-серое, будто у природы забрали все светлые оттенки. Кажется, что лес бесконечен, и что все деревья-лезвия одинаковые до бесконечности, только ничего дальше метров ста не разглядеть: там земля теряется под сплошной бледностью то накатывающего, то уплывающего обратно тумана.

- Ты правда тот, кого я видела? – спросила Вайесс, как только пришла в себя. – Ты и, кажется, Фатум?

- Мир не один, - проигнорировал вопрос Фабула. – Их, как минимум, много, как максимум – бесконечность. Я и Фатум, по крайней мере, отвечаем за «много». Наша работа – исправлять отошедших от пути Вершителей: ровнять картину мира в целом так намного быстрее, чем каждого человека по отдельности. Мою роль сменили, самого меня не спрашивая. Множество смертей – одна за одной – и я пролез наружу, наверх через стену переплетений судеб, увидел время в ином свете. Это не добро или зло, не порядок или хаос – просто долг: как у каждого в этой Вселенной есть обязанность жить, у меня есть обязанность следить, поэтому я слежу.

- И ты всё ещё человек? – спросила Вайесс.

- Да.

- Зачем тебе я?

- Я и Фатум когда-то были знакомы. В те времена, когда меня звали Джоном, он был моей семьёй. Я бы хотел, чтобы он изменился, быть может, он и сам этого хочет, но факт в том, что он остаётся верен последним сказанным словам. Он стал собой первым, и тогда в его голове что-то разбилось, перещёлкнуло… Он попытался изменить меня, сломал мою память, попробовал подчинить, исправить. И в тот момент, когда я ломал в себе эту стену, когда разрушал созданные им препятствия, я понял, что значит «свобода воли». Настоящая, человеческая свобода. Поэтому, когда я стал Фабулой – идолом, извечной профессией – я поклялся не отбирать её у людей.