Не вернуться назад...

Появление листовок в городе — для Штрекера крайне неприятный случай. Правда, замечено это впервые. В других местах на оккупированной территории его коллеги по работе с подобного рода неприятностями имели дело с первых дней войны. При встречах он позволял себе по этому случаю подтрунивать над некоторыми из них, младшими или равными по положению, и даже не прочь был поставить себе в заслугу, что у него в районе порядок. Более того, он тешил себя надеждой, что у него и впредь ничего подобного не будет. Во всяком случае он, Штрекер, об этом позаботится, будьте покойны. Так он полагал. А тут на тебе: листовки по всему городу, даже несколько совсем свежих газет из самой большевистской столицы. Было над чем подумать. Появление двух парашютистов можно было объяснить случайностью: они могли лететь и в другой район, сбиться с пути, заблудиться. На допросе они ничего не сказали… Все равно это чертовски неприятно. Начальство будет недовольно, не исключаются и последствия. Тут еще эта старая развалина со своей странной фамилией «Шердяевский» болтается под ногами. Ну что ж, посмотрим, что он скажет. Хорошо, хоть есть на ком отвести душу. Штрекер кивнул, разрешая войти. Жердяевский остановился и, вытянувшись по стойке смирно, принялся есть глазами начальство.

— Командование великой германской армии недовольно вами, герр бургомистр, — процедил Штрекер, не повышая голоса. — Да, да, недовольно вами и вашими служащими. Вы понимаете меня, герр Шердяевский?

— Так точно, герр гауптштурмфюрер, — выпалил осипший бургомистр и еще больше вытянулся, хотя ему было нелегко уже стоять в такой позе.

— А как же иначе? Вы что думали, я вас буду благодарить? В городе большевистские агенты, листовки, газеты, парашютисты… А ваши полицаи спят и пьянствуют. Что вы на это скажете, герр Шердяевский? — Штрекер тяжело поднялся, вышел из-за стола и подошел вплотную к бургомистру. Жердяевский развел руки в стороны, сдвинув плечами:

— Мы будем принимать меры, герр гауптштурмфюрер.

— Какие меры?! Вы даже не знаете, что делается в городе, вы этого не можете знать. — Штрекер повернулся к нему спиной и подошел к окну. — Садитесь, — неожиданно, приказал Штрекер. Жердяевский несмело прошел вперед и осторожно опустился на стул. Штрекер сел на свое место.

— Кто вам принес сегодня листовку?

— Я сам, идя в горуправу, заметил на афишной тумбе, сорвал и взял с собой. Сразу же позвонил вам. Потом принесла моя секретарша. Листовка была наклеена на стене ее дома.

— Очень хорошо! На доме секретарши бургомистра, — ехидно заметил Штрекер. — И все?

— Все.

— В том-то и дело, что все. А кто их расклеивал, вы знаете?

— Не могу знать.

— Надо знать, герр Шердяевский. Надо знать. Это приказ, мой приказ вам, приказ фюрера. Мы примем меры, но и вы, если вам не надоело быть бургомистром. Вы меня поняли?

— Понял, герр гауптштурмфюрер, — ответил Жердяевский, моргая слезящимися сквозь очки глазами, но в действительности до него еще не дошло, куда клонил Штрекер.

— Надо иметь своих людей в городе и в деревнях, надо иметь своих людей среди партизан, тогда будете знать, кто расклеивает листовки и приносит их в город. Думать надо, герр бургомистр.

— Так точно. Мы будем стараться.

— Старайтесь. А сейчас идите, герр Шердяевский, думайте, какие меры принять, чтобы это больше не повторилось.

Штрекеру не хотелось говорить с этой старой свиньей. Голова трещала. Настроение было настолько скверным, что хуже не придумаешь. Систематическое чрезмерное употребление спиртного пагубно влияло на его здоровье. Штрекер сам это чувствовал, но сдерживаться уже не мог. Это стало привычкой. Потом всякие неприятности по службе. Эти парашютисты, партизаны, листовки, черт бы их побрал. Кто знал, что так будет? Надеялись управиться до зимы и думали, что все пойдет по-другому. Ко всему прочему раздражало, выводило из себя то, что он не мог в полную меру пользоваться всеми прелестями жизни и теми возможностями, которые открылись для него на войне. Нет, не там, на передовой, а тут, в глубоком тылу, на его должности. Друзья приглашали девочек, для него тоже. Вначале все шло хорошо: пили, веселились. Девочки смелели… Тогда его начинала разбирать злость на себя, на друзей, на этих шлюх. Вот они разойдутся парами, а он… Бессилен… Его лицо принимало свирепое выражение, глаза загорались недобрым светом. Бывало, он выхватывал парабеллум и начинал палить в потолок, по люстре. Шум, визг, скандал. Его успокаивали, выводили, усаживая в машину и везли в неуютную холостяцкую квартиру.

От всего этого иногда в голову приходят мрачные мысли, хочется свести счеты с этим миром, но рука не поднимается, жалко себя…

После вызова Штрекера бургомистр Жердяевский собирал служащих горуправы, тряс листовкой и, заикаясь от волнения, срывающимся голосом выкрикивал и пугал присутствующих большевистскими парашютистами и партизанами, которые якобы среди бела дня ходят по городу, расклеивают листовки, а никто их не замечает и не докладывает властям.

— Германское командование очень недовольно нашей работой, господа, — в его речи проскальзывали нотки и заискивания и угрозы. — Всем, кто работает в бургомистрате, — при этом он снова тряс листовкой, — надлежит налаживать связи с населением, уши нараспашку! Обо всем подозрительном незамедлительно сообщать своим начальникам или мне лично.

Все, конечно, понимали, к чему клонит бургомистр: смотри друг за другом, за соседом, братом, сестрой, отцом, матерью и чуть что беги докладывай начальству. Ларисе хотелось рассмеяться: встать бы сейчас и крикнуть: «А вы знаете, господин бургомистр, кто все это сделал? Я! Да, да, я! Что же вы стоите? Хватайте! Я вас не боюсь!..» Можно представить себе, какое бы у него стало лицо.

5. Предложение Штрекера

Прошло недели две, в горуправе страсти постепенно улеглись. Не в том смысле, конечно, что забыли о наказе властей о доносительстве. Некоторые и раньше занимались тем, что шастали по кабинетам начальников и что-то нашептывали им. Партизан в городе никто не видел, появление листовок больше отмечено не было. И власти, казалось, успокоились.

В тот памятный для нее день Лариса возвратилась с работы позже обычного, не пришла, прибежала, запыхавшись, вся в слезах, не раздеваясь, упала на кушетку и зарыдала в подушку. Перепуганная видом дочери Мария Николаевна напрасно попыталась успокоить ее. Лариса еще сильнее заплакала. Ее бил озноб. Много, слишком много скопилось внутри у нее за все это тяжелое время: унижения и обиды, страх и отчаяние, ненависть и жажда мести… Мария Николаевна села, около дочери. Она гладила ее по голове, как в детстве, что-то успокаивающе говорила, но Лариса не в состоянии была вникнуть в смысл ее слов и только спустя какое-то время, когда уже слез не осталось и от сердца вроде бы немного отлегло, она повернулась к матери и, обхватив ее за шею и тяжело дыша, зашептала: «Мамочка милая, что с нами будет? Как мы дальше жить будем на этом свете?..»

После того первого вызова Штрекера она несколько раз видела его. По поручению своего начальства носила ему бумаги, столкнулась как-то в городе, в магазине, встретила раз или два около горуправы. Он помнил ее, здоровался, иногда осведомлялся: «Как дела, фрейлейн, как поживаете?» Она торопливо отвечала и старалась побыстрее уйти. Он не вспоминал о их первом разговоре, ее это успокаивало и потом стало казаться, что он, может быть, забыл, но она ошибалась.

К концу недели она очень уставала, возвращаясь домой, думала о том, чтобы скорее добраться, сделать самое необходимое и заснуть. Так было и на этот раз. Она забылась в своих невеселых мыслях и не слышала, как к тротуару впритык подкатил черный блестящий лимузин. Только когда резко скрипнули тормоза, она, вздрогнув, обернулась и увидела машину. Из открытой дверцы Штрекер позвал:

— Фрейлейн Лариса, идите в машину, я вас подвезу домой.

Остановившись, она растерянно оглянулась и не сразу нашлась, что сказать: