Страница 43 из 57
Невесело было в лесной усадьбе, тем более, что Сергей Иванович, похудевший, почерневший, точно опаляемый внутренним огнем, никак не мог, несмотря на все усилия, быть гостеприимным, веселым, ласковым, как прежде. Его, видимо, тяготило все и все, он беспрерывно курил, он часто задумывался в разговоре и не слышал, что ему говорили; а то вдруг встанет среди беседы, возьмет ружье и исчезнет в лесу. Все женщины понимали, что причиной его страданий — женщина, но так как, по их мнению, в лесном краю не было близко никого, кто мог бы заставить его так мучиться, то все решили, что он тоскует по когда-то так горячо любимой им жене. Иногда мелькала мысль: уж не Ксения ли Федоровна? Но это было всем почему-то так неприятно и жутко, что предположение это тотчас же отбрасывалось… Даже Ваня, и тот, чувствуя, что вокруг что-то неладно, замечая, что у тети Шуры и Марьи Семеновны глаза часто красны, что отец всегда молчит, хмурится и убегает, притих. Пробовал он занимать деда своими новыми игрушками, которые привезла тетя Шура, но хотя дедушка и делал вид, что все это очень занимает его, Ваня несомненно чувствовал, что дедушка уже где-то далеко, что он едва слышит его, и встревоженный мальчик смотрел на старика круглыми, недоумевающими глазами и убегал к своему другу Петро, чтобы часами рассматривать вместе с ним прейскуранты…
Потом приехала на несколько дней шумная, веселая, полная жизнью Лиза. Она усердно работала теперь при московских клиниках, посещала всякие рефераты, вотировала всюду, где можно только вотировать, и была убеждена, что мир идет вперед и что идет он вперед, только благодаря усилиям ее и ее приятелей, которые открывают перед человечеством такие светлые, безбрежные горизонты. А когда приехала навестить Ивана Степановича мать Агнесса, игуменья, его старая приятельница, Лиза говорила с тихой старухой свысока… Важные дела в Москве не позволили однако Лизе побыть в лесу подольше, она перецеловала всех, звонко смеясь, закуталась в халат Сергее Ивановича и унеслась из лесов, конечно, непременно с курьерским, причем дорогой до станции она старалась хоть немного развить Гаврилу, на прощанье на чай ему не дала, потому что это унизило бы его человеческое достоинство, а пожала ему только руку, чем очень сконфузила его перед станционными сторожами… В этом же поезде уезжал и Алексей Петрович — Мэри Блэнч давно уже жила в Москве, в «Славянском Базаре», а он часто наезжал сюда по лесным делам, — но оба сделали вид, что не узнают друг друга.
И, сев в вагон, Лиза горько всплакнула. Она ездила в «Угор», но Андрей был так далеко от нее, как будто бы он был на луне. И он не заметил даже, как была она первые полчаса своего пребывания в «Угоре» кротка с ним и со всеми. Но потом Лиза вспомнила, что плакать сознательной личности стыдно, утешилась и стала просвещать своих спутников по части политической, уверяя их, что в России все не годится ни к черту…
Сергей Иванович видел всю жизнь, как во сне, как на приглядевшейся картине, — он то уходил в себя, сгорая в этом бушевавшем внутри его пожаре, то, спрятавшись в сырой, душистой чаще молодого ельника, горячими глазами смотрел на старые монастырские стены, стараясь хоть издали, хоть мельком увидеть тень Нины. Но никакого намека на ее присутствие в монастыре не было. Изредка проходили, низко кланяясь одна за другой, монахини, тащились редкие в эту пору года богомольцы, уныло и гнусаво тянули у старинных сводчатых ворот свои песни слепые, просили милостыню калеки, жертвы японской войны, пели над лесной ширью колокола, но ее не было, не было… Он понимал, что все кончено, что надо побороть, сломить себя, что надо как-нибудь жить, работать, но ничего поделать с собою он не мог…
Софья Михайловна решила, что здесь, в сыром лесу, она непременно захворает и собралась в Москву, тем более, что Капа, старшая, разорвала с мужем и собиралась на зиму с детьми в Крым, отдохнуть от пережитых бурь. Шура, прощаясь с отцом, рыдала, плакал старик, плакала Марья Семеновна. И Шура обещала устроить только детей, приготовить им все тепленькое к зиме, посмотреть, как они без нее живут, как началось ученье и снова приехать к старику.
— Ничего не понимаю… — морщась болезненно, говорила Софья Михайловна. — Такой трагизм при обыкновенном прощании…
И, когда тарантас под звон колокольчика скрылся в лесу, Иван Степанович ушел к себе и, сев к рабочему столу, тихо заплакал над грустью жизни, а потом скоро опять затих: и это все вдруг отошло куда-то назад, далеко. А Марья Семеновна несмело вошла к Сергею Ивановичу.
— Вы что, Марья Семеновна? — рассеянно спросил он, надевая шведскую куртку.
— Ох, не знаю уж, как и сказать вам… — тихо сказала она. — Прокатиться бы вам куда, что-ли, Сергей Иваныч. А то и вы извелись совсем да и Ивана Степановича тревожит это. А им бы теперь покой дороже всего…
— Что такое? Что с ним? — встревожился Сергей Иванович.
— Ничего такого особенного, а только… готовятся они.
— То есть, как готовятся?
— К смерти готовятся… — тихо пояснила Марья Семеновна. — И хорошо бы покой душе их дать… Да и вас ветерком обдуло бы, может, стало бы полегче…
Сергей Иванович рассеянно — он уже снова ушел в свое — взял ружье, надел шапку и на ходу сказал:
— Да, да, хорошо… Я обдумаю… У меня, действительно, нервы немножко порасстроились…
Он скрылся в лесу, влажном, пахучем, тихом. И подумал он, что хорошо было бы ему, в самом деле, уехать отсюда, где каждый уголок был отравлен неотвязной думой, злой тоской по ней… И несколько дней он боролся с собой: уехать хорошо, но не может он уехать, не может он оторваться от нее, от ее тени, от этого ею отравленного леса! И, наконец, он сделал над собой героическое усилие и, чтобы сразу сжечь за собой все мосты, вошел к отцу.
— А что, папа, ты ничего не будешь иметь против, если я прокачусь немного? — сказал он, стараясь казаться обыкновенным. — Я что-то расклеился и отдохнуть немножко мне было бы не вредно. К тому же мне давно хотелось посмотреть хвойные питомники и посадки в имениях князя Шенбурга…
— Великолепная мысль!.. — согласился старик. — А то ты, действительно, поосунулся что-то… Прокатись, прокатись…
— А к тебе Шура хотела приехать погостить пока…
— Обо мне ты не беспокойся, голубчик… Мы здесь, в лесу, в тишине проживем отлично… Поезжай с Богом…
Сергей Иванович быстро собрал свои чемоданы, но в последний момент у него снова опустились руки и он, бросив сборы, снова побежал в сырую чащу ельника: авось, он увидит ее… авось, случится чудо какое, — не может быть, чтобы все так кончилось!.. Но опять и опять ничего, кроме нового яда, не нашел он у белых стен обители и, дождавшись темноты, пробрался к опаленной сосне, обыскал ее пустое, пахнущее прелью дупло и вернулся, измокший под осенним дождем, домой и не знал, что ему делать, ехать или не ехать. И раскрытые чемоданы терпеливо выжидали его решения…
— А как быки ревут, Сергей Иванович, индо ужасти подобно! — сказал ему как-то на дворе совсем заскучавший без охоты Гаврила. — Может, сходим разок? Наверное одного заполюем…
— Отлично… — согласился Сергей Иванович: надо же, в самом деле, хоть что-нибудь делать… — Сегодня и пойдем… А вечер будет тихий… Готовься…
Обрадовавшийся Гаврила торопливо пошел готовить все необходимое для интересной охоты. Он ожил: авось, пронесет как Господь это наваждение, авось, снова заживут они милой, мирной лесной жизнью! Он осмотрел свои пули, приготовил манок из бересты, попробовал его и снова стал объяснять Марине, жене, как надо кормить сегодня вечером собак.
— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, бледная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знают с твое-то…
— Главное дело, Ледьку покорми отдельной поменьше… — продолжал он. — Что-то заскучала собачонка и чутье горячее… Уж не чума ли, храни Бог…
— А паралик всех их расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертел мне этот твой лес, и сказать не могу… — Прямо хушь в петлю, истинный Господь!..
Гаврила встал и, безнадежно махнув рукой, вышел и взволнованно закурил собачью ножку: беда с этими бабами! И по кой леший понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходом, заглянул он в окно Сергее Ивановича и увидел, что он промазывает пиролем своего удивительного Себастиана Функа, на душе его опять повеселело.