Страница 2 из 10
Как ни отговаривался старик от решения спора, но спорщики ничего не хотели слушать.
— Нехорошо, отец, нехорошо, — говорил с важностью Богомил, — мы сюда пришли не старшинством считаться и выбрали тебя не за то, что ты городской старшина. Город нам не указ, и Назьи знает не хуже кого другого, что она здесь в переднем углу сидит. А за то мы тебя выбрали, что у тебя ум и разум есть, и не купленный, а свой, и за то, что Новгород моложе Назьи и моложе Ловати, и от суда не постареет он, не станет старше отца, деда и прадеда.
Долго отнекивался Гостомысл, потом, еще раз подробно переспросив обе стороны, немножко подумал и наконец сказал:
— У нас в городе, дедушка Богомил, вено как-то уж не то стало. У вас, под деревьями, вено, по старине, платится родителям или родичам, если девушка выходит из своего рода в другой, а если остается в роде и выходит замуж за родича, то считается, что грех — вено взять, и тогда жених только дарит родню невесты чем захочет, без торгу. Вам, положим, без этого нельзя. Отдать девушку из своего рода в чужой невыгодно: работница для рода пропадает, а замужем станет работать на чужой род. Стало быть тот, кто ее берет, должен заплатить за ее прокорм, за все то время, как она на свете живет. А в городе у нас другое дело. Всех родов живет у нас пять, и стали уж путаться, со счету сбиваться; да и опять же девушек в городе много, народ у нас гулящий, непосед: тот на Волге с козарами торгует, тот за товарами уехал на Белоозеро, в Весь, тот в Кривичах продает, тот с Варягами шляется. Девушки и сидят, и мы за них вена не просим, а пожалуй еще и приданое даем, а уж по крайней мере за невестой идет столько приданого, сколько от жениха заплачено в вено. Так бы и в деревнях надо: пусть бы один род брал девушку у другого безо всякого выкупа, без вена, потому это дело меновое: сегодня мы у них взяли девушку, а завтра они у нас возьмут и — в расчете. Стало быть мой совет такой, чтобы Назья ничего не платила, с уговором, что и Ловать ничего не заплатит, если и им случится вывезти невесту с Назьи.
Крепко призадумались обе стороны, когда Гостомысл отвесил им свои поклоны на закуску. Борислав и старики его неласково простились с хозяином, сердито спустились по тропинке крутого берега к Волхову и с гневом стали усаживаться в свою ладью. Пока дожидались они своей молодежи, замешавшейся в городские хороводы, так как был третий день праздника, гнев старика понемногу выступал наружу.
— Рассудил! — ворчал он себе в бороду, но понемногу говорил громче и громче. — Вот уж рассудил! А еще говорят — ум-разум некупленый! Это у него, выходить, не разум в голове, а солома одна. Хороша голова — соломой набита!.. Вена не брать! Да если так, так лучше на свете не жить! Голова! Да разве он установил вено, что он его отменяет? С прадедов наших, с тех пор как свет стоит, вено установлено, а он: не над! И точно что солома! Отцами и дедами установлено, а он: не надо! Чудное дело! Это не суд, не правда, а одна только кривда! Это он только в угоду старой лисице Богомилу так решил дело, чтобы эта Назья поганая только нас, озерных, на смех подымала, чтобы нашему роду прохода нигде не было. Это я знаю, это не спроста, потому что у кого же язык поворотится против старины слово сказать? У них это давно задумано, чтобы наше озеро Ловати да Волхову в кабалу отдать. Чуть зима, так где же рыбки половить, как не на озере? А в заморозки где тростнику нарезать, как не на озере? Что же? В кабалу мы им не дадимся, это уж пусть они не думают…
— Да, — заметил задумчиво один белый как лунь старик, — старину колебать не годится! Кто старину колеблет, тот сам в старики по попадет!..
— Он пусть лучше не думает старину поколебать, — подхватил Борислав, — что деды установили, того пустыми речами не сдвинешь, боги этого не потерпят. Вено! Вено установлено потому, что нашему роду, например, нужна жена и работница — ну и заплати за нее, если в своем роде нет. И век будет мир стоять, и вено будет стоять!..
Старики разжигали друг друга и гнев их расходился до того, что Борислав своими руками прорубил дно у ладьи Богомила и велел одному из молодцов принести с берега навозу и разбросать его по лавкам ладьи. Раздосадованные старики, очень довольные тем, что повредили богомиловцам и нанесли им оскорбление, отчалили от берега.
Богомил, совершенно довольный решением, побеседовал еще с Гостомыслом и потом вместе с ним пошел посмотреть хороводы. Обошли они два конца, посмотрела два хоровода, но подходя к третьему, услышали, как Ловать обидела, опозорила не только старшину-князя с Назьи, но и самого старшину-князя Гостомысла, у кого Богомил в это время был гостем. Тут волосы поднялись на голове у Гостомысла. Как? Оскорбить так тяжко гостя, приехавшего в Новгород, да еще по такому святому делу, как полюбовный третейский суд? Да как Дажбог вытерпел это страшное нарушение уважаемых обычаев? Как весь Новгород не вспыхнул от такого неслыханного оскорбления своего старшины-князя?
А сгоряча Борислав забыл, что он оскорбляет не одних прямых противников своих, но в то же время вооружает против себя весь новый город. И народ в нем вспыхнул, только что разошелся об этом слух; хороводы расстроились, густая толпа обступила Гостомысла; а он кланялся в пояс Богомилу, прося его прощения за обиду. Один из толпы, горячая голова, по имени Вадим, крикнул: «Но кланяйся, старец! Не надо!» И весь город загремел тоже самое «не кланяйся!» Это значило, что вече берет дело на себя и расправится с оскорбителями. Старшина повиновался, выпрямился, поправил на себе шапку из черных соболей с красным верхом из цареградского шелку и велел к завтрему готовить ладьи. Кто-то крикнул было, что можно бы и сегодня снарядиться, но старшина повторил приказ, и спорить никто не смел.
К счастью Ловати, в новом городе было несколько молодых людей, приехавших из-за озера на праздник. Они видели, что роду их грозит великая опасность; некоторые бросились в лодки и поплыли домой, чтобы повестить своих и успеть спасти что можно; другие видели, что врагов будет много, и с полуночи и с полудня, кинулись вниз по течению, подбивать тамошний род против Новгорода; третьи имели знакомства и связи с Весью, народом белоглазым, жившим от верховьев Мсты до Белоозера; несмотря на дальний путь и боясь, что ссора пойдет надолго, они пустились по Мсте, отыскивать союзников между Весью. Но большая часть молодых людей торопилась прямо домой через озеро. Они гребла изо всех сил, как будто новгородцы уже сели в свои лодки. Когда они выбрались в озеро и уже можно было поставить паруса, лодки сблизились и пошли разговоры.
— Вишь, как осерчали! — говорил один.
— Разорят, братец ты мой, и дохнуть не дадут! — замечал другой.
— А все этот Борислав, козлиная борода! Расходился на старости лет, а как-то придется расхлебывать?
— И ведь пособить-то некому: разве на Шелонь удариться?
— И то! Шелонь молодцы, народ озерной, как и мы, конечно нашу руку потянут, а на них новгородцы-то не очень горячо ударят, потому что за Шелонью Псков стоит: сила!
— Дело! Заворачивай, ребята, в Шелонь! У кого там есть рука?
Крутым поворотом рулевого весла две пары взяли на запад, в устье Шелони, впадающей тоже в Ильмень.
В одно время с Бориславом, плывшим домой не торопясь, в устье Ловати вошли и лодки вестников войны. Старшина-князь сначала не верил, потом говорил, что это все хитрость Богомила, что это он сумел поднять на него новгородцев. Но когда ему рассказали как было дело в Новгороде, он понял, что Гостомыслу нечего было больше делать, как велеть готовить ладьи.
Между тем народ собирался на вече, а это делалось не скоро, потому что селения по озеру и по устью Ловати разбросаны были далеко, а Бориславов род силен: в нем нашлось бы более полуторы тысячи домов. Сходке по настоящему не о чем было рассуждать, потому что ссоры с соседями в то время происходили очень часто и всегда они кончались миром, только после сильной потасовки и тяжкого разорения иногда одной стороны, а чаще обеих. Справиться с Новым-городом нечего было и думать, особенно потому, что с другой стороны надо было ждать нападения Назьи. Поэтому, только что собралась на берегу порядочная кучка народу и Борислав спросил: кого же мир захочет выбрать воеводой, чтобы вести воинов, то поднялись согласные крики, обвинявшие его в том, что он погубил весь свой род, что теперь не до войны, когда врагов набирается пятеро и шестеро на одного. Старшине послышалось даже, будто некоторые голоса говорили: не выдать ли его Гостомыслу головою? Ясно, что надо было уходить.