Страница 21 из 31
Отец всегда относился к своему старшему брату, ныне покойному, с большим уважением, что не скажешь обо мне. Пообщавшись с ним в течение нескольких часов, я выслушал столько ценных жизненных поучений, что не слышал от отца за сорок лет с хвостиком нашего с ним близкого знакомства. В благодарность за них, меня тогда ещё студента, так и подмывало прокатить его на одном или двух колесах нашего мотоцикла, но я это так и не сделал из-за уважения.. к отцу.
После детского дома, по некоторым разговорам и намекам, мой отец чуть не отправился в места не на много отдаленные от Сибири. Но это все мои догадки и некоторые рассказы, где отец всё отрицает. Во всяком случае, болтовня на собрание избирающем народных представителей во власти большие и махание кулаками при сватовстве друга, могли обернуться крупной неприятностью, но, видимо, благодаря своему брату, который преуспел к этому времени в счетоводстве и достиг уважаемых высот на данном поприще, он оказался в Красной Армии сроком годика на три, что приятней во много раз курортов Магадана. Сесть в тюрягу за два месяца между демобилизацией и мобилизации в сорок первом, ему было просто не суждено. Учился он в это время в ПТУ, и известие о войне встретил с учебником в руках. Первый месяц войны он пробыл в Монголии, охраняя от злых самураев наши ближние, к Сибири, места. После чего их дивизию, кажется 114 Свирскую Краснознаменную, срочно отправили охранять уже дальние наши подступы к моему дому, под Старую Руссу. Но, но поскольку там воевал мой дед по маминой линии, то помощь моего отца там не потребовалась, так как мой дед разогнал там всех фрицев, так, что могилы его я так и не знаю до дня сегодняшнего. Дай бог деньги и время, надо найти захоронение одного и посетить могилу другого.
Так как на севере разбушевался дядя Маннергейм, то на успокоение горячей финской крови, были брошены не менее горячие аборигены сибирские. Что и было сделано на берегах реки Свирь, где в относительно спокойной обстановке мой отец и воевал таки мирно, пока дядюшка с севера не понял, что рано или поздно русские надерут ему места положенные и не положенные, после чего мой отец отбыл в цивилизованную Норвегию, где выпил всё молоко, что выставляли лопоухие бабы норвежские, с записками и просьбами оттарабанить его на место указанное в ксиве. Победу он встретил в болоте, но не нашем, а импортном, как обычно было в войну, так как на суше и в тепле торчал фриц – поганый. После того, как им объявили, что мы победили, то в этом болоте была устроена такая канонада, что подобную не слышали ридные норвежские просторы, со дня рождения Христа и даже гораздо раньше. Покончив с боезапасом, что притартали в родимые хляби заботливые старшины, победители покинули милые окопы и отбыли в тыл, оставив немца сидеть дальше в тепле и сытости, с приятной альтернативой: сдавать оружие сейчас или чуть попозжа, когда им удастся отыскать трезвого русского.
Вся военная биография. Четыре года. Вообще-то я знаю ещё, что отец был командиром счетверенной зенитной установки, сбил два самолета, один из которых при подъезде к фронту, но приписан другому. Здесь я не скажу ничего вразумительного. Второй самолет он кокнул уже на фронте, но он, увы, наш. Слава богу, что летчик остался жив и посадил его относительно благополучно, обломав крылья при въезде в ворота чьей-то халупы. После чего он долго ругался с хозяином или просто матерился, так как до приземления мотался довольно долго над финской гостеприимной полосой обороны, но сбили его только при подлёте к нашим окопам. Хотя отец и предупреждал шефа, выдающего команду на уничтожение, что самолет свой, родной. Не послушал, гад, а бить своих приятнее.
Скорее всего был сбит и третий самолёт, но он упал за километра два от места боя, так что с этого самолёта взятки гладки – может и сам упал ро техническим пречинам, поскольку дырки в воздухе не держат, особенно если через них бежит бензин.
Бравый замком взвод с наганом, вместо штатного ТТ, и огромный тесак, вместо бог знает чего, на портупеи. Впрочем, тесака не было, а свой наган он протаскал просто в кармане всю войну. Так, по крайней мере, утверждает отец. И опять смутные темные слухи о командовании батальоном. Откуда я знаю? Не помню, хоть убейся. Только драка за высотку, где положено было половина состава личного и безличного, без поддержки артиллерии. После чего отец связал три буквы в кучу, отказавшись лезть снова на эту сопку. Штрафбат? Почему не он? Слух, только слух. Хотя, зная способность отца быстро, даже стремительно, выдвигаться на руководящие посты, это можно предположить. Он даже не был офицером, хотя запросто мог быть им, а может и был?
Впрочем, недавно я узнал, что он командовал взводом с самого начала войны, имея сержантские погоны, и в конце войны командовал батареей при тех же погонах.
Коммунист с сорок первого года, когда поутру часто недосчитывались солдат, находя лишь их следы, ведшие в сторону противника. Котелок пшенки раз в несколько дней. Бредущий часовой меж скрючившихся на снегу людей, которые, даже проснувшись, не могли сами встать, лишь хлопали глазами, пока не раздергивал часовой их замерзшие члены. Теплые печки без домов, и горящий тол в буржуйке. Десять тысяч патронов за несколько минут, выпущенные в то место, где предположительно могла быть кукушка. В то же время рассказ о передовой, рассказ пехотинца из окопа. Все как-то не вяжется в стройную картину замкомвзвода зенитчика. Ранение: раздробленный затвором палец, которым в горячке выковыривал перекошенный патрон в патроннике пулемета. После чего пришлось совершать несколько походов в санчасть, чтобы перевязать его, в свободное от войны время. Этот палец крив и до сего дня. Про него отец рассказывал с легкой улыбкой, как и о реке Свирь, что текла кровью, когда переправили через неё дивизию, от которой ничего не осталось. Он не нашёл даже упоминания об этой операции, оттого и рассказал мне. Две медали " За отвагу", за "Победу над Германией", "За оборону Советского Заполярья". Насчет пальца я слышал из его уст совершенно фантастическую вещь, которую я отношу скорее к его возрасту и частичной потере памяти, чем к тому, что могло место иметь. Хотя бог его один ведает. По его словам, слышанным мной совсем недавно, палец этот был не раздроблен, а его начисто оторвало затвором ДШК. Затем он был приторочен к руке таки дедовским способом, то бишь при помощи бинта и палочек. Естественно лечить в медсанбате его не решились, предлагая его просто отрезать. Но отец отказался и, в конце концов, он просто прирос на место без помощи и наблюдения со стороны медицинской братии. Впрочем, на войне всё возможно. Если отец говорил, что во время войны он спал на земле зимой и не только выжил, но и даже не болел. А зима была полярная, и температура была таки приличная, соответствующая условиям широты и долготы данной местности. Багамы! Багамы! Таити. Таити. Не были мы ни на какой Таити.
Затем демобилизация. Шесть лет тюрьмы и женитьба в ней. Сын и дочь. Сводного брата я видел, а судьба сестры осталась в тумане и доныне. Отец о ней тоже ничего не знает. Или знает? Бес его разберет, и душу его. У неё было слабое здоровье и её положили в больницу, из которой она пропала.
Окончание техникума, когда ему было за сорок. Он уже был начальником МТС. Затем должность зам начальника Управления сельского хозяйства, Главного инженера при этом. Когда ему было шестьдесят, то он не стал работать больше и дня, хотя здоровье имел отменное, и у него было на шеи три студента и дочь школьница. Он держал корову почти до восьмидесяти и бросил это дело только из-за смерти матери, помогая на сенокосе и в посадке картошки моей младшей сестренке, оставшейся с ним в З-х. Одна из нас четверых, водя машину, которую сам и собрал двадцать лет назад, при моем некотором участии.
Ныне я далеко от него, он даже не видел моего сына, которому уже двенадцать лет, а ныне и более, которого мне так хочется ему показать и заставить написать о себе, о своей жизни, перипетиях судьбы, дедах и прадедах моих, как старшего в нашем роду, а не те отрывочные рассказы о его жизни и судьбе, написанные может быть профессиональной рукой, но которым я не был свидетель. Я не показываю того, что написал о нём, пусть ему будет стыдно, как за бесцельно прожитые и протащившиеся годы, за свое молчание и не желание взяться за перо.