Микерия
(Нильская Лилия)

— Здесь. Всего лучше, здесь.

— Но… но… ночью все ворота дворца заперты… вам нельзя сюда проникнуть…

— Мне ворота не нужны. Если только вы позволите, я предстану перед вас непременно… в самую полночь.

Лунолюбимая царевна Микерия-Нильская Лилия снова покраснела. Огонь женского любопытства пылал в ней так сильно, и незнакомый собеседник был так мил, так чудесен, — может быть, это и сам Озирис! — думала она в своем благочестии: когда, при такой красоте, ему еще и двери для входа не нужны! — что, средь волнений удовольствия, страху и замешательства, дрожа, пламенея, колеблясь, неизвестно каким образом позволила ему явиться в это необычайное время.

— Могу ли иметь хоть одну лампу в комнате? — робко спросила она еще, когда незнакомец прощался с нею.

— Как вам угодно, — отвечал он, кланяясь почтительно. Лампа не помешает моему рассказу: он боится только дневного света.

Когда молодой человек удалился из терема, царевна Микерия-Нильская Лилия, сообразив, что поступила неблагоразумно, тотчас побежала к мудрому и солнцелюбимому родителю. Она сообщила царю все подробности опасного свидания, умоляя извинить ее неопытность. Но мудрый царь Амосис был, напротив, в восторге от ее решимости и удивительной расторопности: он не сомневался, что это — тот самый плут, которого ищут так долго, и особенно одобрял остроумную меру дочери в рассуждении лампы, потому что при ее свете молодцу не останется возможности скрыться где-нибудь незаметно. Несколько раз повторял он смущенной всем этим царевне ничего не бояться, смело ждать таинственного посетителя, и сам стал ждать ночи с величайшим нетерпением.

Сердце Нильской Лилии дрожало непонятным трепетом во весь этот день, который казался ей целым столетием. Горячо молилась она великой богине Изиде, чтобы этот интересный молодой человек, который так опрометчиво подставляет свою голову под секиру рока, рассказал ей самую пошлую глупость вместо самого удивительного дела, с такою зловещею радостью предугадываемого мудрым и солнцелюбимым батюшкою. Она еще надеялась, что это — не он, не похититель золота. «Нет, он неспособен превратить человека в осла! — думала она. — Это на него не похоже; он — такой милый, такой скромный!» — и, с наступлением ночи, начала часто смотреться в зеркало, поправлять свои волосы, примерять самые прелестные свои вещицы. Мало-помалу она нарядилась бесподобно, восхитительно, сама не замечая этого. Но впервые, и с истинным удовольствием, заметила она тогда свою необыкновенную красоту. Она была довольна собою. Лунолюбимая царевна Микерия-Нильская Лилия, в самом деле, была в тот вечер чудесна!

В этих увлекательных приготовлениях быстро протекли часы. Полночь приближалась. Царевна выслала из покоев всех своих прислужниц и присела на софу. Прошло несколько минут в глубокой тишине. Кругом господствовало мертвое молчание. Только сердце глухо стукалось об алебастровый свод груди. Наконец послышался и легкий шорох. Сердце царевны призабилось еще сильнее. Она со страхом подняла глаза: утренний посетитель стоял перед нею…

Теперь, средь волшебства ночи, при этом таинственном мерцании одинокой лампы, он был еще великолепнее Озириса!

Она также показалась ему Изидою, ступившею на землю по зыбкому лунному лучу со всем могуществом и очарованием своего небесного сана.

Лунолюбимая царевна Микерия-Нильская Лилия робко указала ему рукою на софу. Он присел. После нескольких тревожных слов общего разговора, она боязливо спросила незнакомца о том удивительном подвиге, который желал он рассказать ей.

Апопи, — потому что, опять, это был он: зная превосходно Лабиринт по плану, он беспрепятственно проник внутрь этой исполинской громады зданий еще до заката солнца и без большого затруднения нашел удобное место для того, чтобы укрыться до вечера, а в полночь, когда воины, слуги и рабы мудрого царя Амосиса сторожили появления его у ворот и по всей окружности вала, он так же свободно, и вовсе никем не замеченный, прошел в терем царевны, — Апопи приступил к своей чудной повести. Он рассказывал так приятно, так умно, остро, весело, красноречиво, с таким чувством, с таким одушевлением, что совершенно плененная им царевна забыла о наставлении солнцелюбимого родителя: она дрожала при страшных подробностях великодушного предложения и смерти покойного Ктепи, плакала при описании отчаяния бедной матери, смеялась при рассказе о встрече погонщика с царскими стражами. После окончания дивной повести, она стала расспрашивать сама гостя о разных загадочных обстоятельствах происшествия и, рассуждая о всем, что к нему относилось, с удовольствием продлила бы беседу до самого утра. Но вдруг, в одно из самых восхитительных мгновений этой беседы, воображению лунолюбимой царевны Микерии-Нильской Лилии предстал, со всем своим ужасом, наказ великих богов о слепом повиновении центру всей подлунной мудрости. Она побледнела. Все мысли перемешались в ее голове. Невидимая, но жесткая рука долга толкнула ее на незнакомца. Она ухватилась за его руку и безотчетно, без намерения, почти без памяти, вскрикнула слабым голосом:

— Это он!.. это он!..

Отчаяние вспыхнуло в груди ее вместе с этим безотчетным совершением предательства. Но оно должно было тотчас уступить место изумлению и испугу. Быстрее стрелы незнакомец исчез с софы: он только мелькнул перед глазами Микерии, с отвагою гиганта бросаясь в ее спальню, чтобы спрятаться прямо под золотую кровать дочери земного солнца, и она даже не заметила, что рука его осталась в ее руках. Но когда, почти в то же самое мгновение, в комнату торжественно вкатилось само земное солнце, со множеством вооруженных людей и зажженных факелов, невозможно было вдруг не опомниться: толстая, жилистая, косматая мужская рука, оторванная по плечо, торчала в ее мягких, маленьких ладонях, между тем как таинственный владетель этой руки положительно лежал в другой комнате под кроватью… а может быть, и на кровати!

— Где же он? — с удивлением спросил мудрый царь Амосис, не видя никого чужого в комнате.

— Убежал!.. вот в эту сторону!.. в сени!.. — отвечала она в страшном замешательстве, но с большим присутствием духа, указывая на дверь, совершенно противоположную спальне. — Бегите!.. ловите!.. вы поймаете его на дворе.

— Бегите все поскорее! — закричал мудрый царь Амосис. Обыскать весь Лабиринт! Теперь уж он не ускользнет, — продолжал царь, оставшись один с дочерью, — из моего Лабиринта никому нет выхода; кто сюда попал, тот пойман непременно…. Это что такое у тебя?

— Это его рука, — робко отвечала царевна.

— Как может быть его рука?

— Подлинно, собственная рука его.

— Какие пустяки!

— Уверяю вас, батюшка. Я, по вашему мудрому наставлению, схватила его руку, и рука вдруг оторвалась. Он убежал в сени, а рука осталась у меня в горсти.

— Великие боги!.. что это значит! — воскликнул мудрый царь Амосис, взяв ночник со стола и с крайним любознательством рассматривая руку необъяснимого посетителя, но не дотрагиваясь до нее, как до нечистой вещи. — В самом деле, это — рука!.. и какая здоровая!.. И она так, вдруг оторвалась?

— Как лоскуток папируса, батюшка!

— Клянусь священным фивским крокодилом, в целом мире нет народа чудеснее моих Египтян! Что за удивительные люди! голова, рука, нога у них — нипочем!.. мешает? — они бросают ее, как старую тряпку, и идут своим путем далее! Поддеть, провести, надуть… надуть хоть самого меня, который всех надуваю… это уж их дело! Мастера, нечего сказать! Удивительно ли, после этого, что у нас бывают такие мудрецы, которые собственными глазами видят, как земля вертится кубарем и летает около солнца?

Посланные воротились с докладом, что беглеца нигде не найдено. Мудрый царь Амосис рассердился на верных слуг своих и прогнал их искать снова.

— Болваны! ничего не смыслите!.. — закричал он еще вдогон за уходящими. — Этот плут принял другой вид, вот и все тут! Осмотреть всех до одного людей в целом Лабиринте: пусть каждый покажет свои обе руки, и у кого одной не хватит, того молодца сейчас привесть ко мне. Поняли ль вы?