Под жёлтым зонтом

Поставив «Ауди» в гараж, я тихонько пробрался домой. Мама ложилась спать рано. Говорила, что ей так легче скоротать вечера без меня. Когда Арина была не в духе или не здорова и гнала меня домой, мы допоздна засиживались с мамой за картами. Я видел, как она изо всех сил старается скоротать такой вечер и мне. Это было трогательно и бесполезно, потому что без Арины я все равно не находил себе места, чем бы ни занимался.

Прокравшись на кухню, я обыскал холодильник, потому что опять захотел есть. Но кроме банана не обнаружил ничего, что не встало бы мне сейчас поперек горла. Так мама и застала меня посреди неосвещенной кухни с бананом в руках. Кожура свисала с него длинными лоскутами, словно туземная юбка.

– Ты что, детонька? – испуганно спросила она. – Можно зажечь свет?

Я чуть не подавился:

– Конечно! Это я тебя не хотел будить.

– Я думала, ты тоже остался у Лари, – ревниво сказала она.

Не знаю, в ком из этих двоих она видела для себя основного соперника.

– Я бы позвонил… Да там и без меня полон дом народу. Макс вернулся.

– Макс?!

– Да еще и с дочкой. Голова кругом…

– Сколько ж он пропадал? Так ты привез Арину назад? Ну-ка, посмотри мне в глаза!

– Мама, да перестань! Это смешно. Я не маленький, и она тоже.

Упавшим голосом мама произнесла:

– Она осталась там.

– Осталась. Там миллион сосен! Пусть подышит, прочистит легкие.

– Макс всегда был шустрым мальчиком, – заметила она в пространство.

– Он знает, что я его убью, если…

Она с жалостью воскликнула:

– Ты?! Это ты-то убьешь? О господи, за что мне такое наказание?

– Причем здесь ты, мама?

Это причитания начинали выводить меня из себя.

– Что ты жуешь банан? – в ответ накинулась она на меня. – Если проголодался, так и скажи. Я разогрею

– Ну, мам, – протянул я тем тоном, от которого она всегда размякала. – Хватит меня ругать. Я сам уже весь извелся.

Поглаживая меня по спине, она жалобно спросила:

– Может, тебе поставить ей условие? Или вы женитесь, или …

– Она выберет «или». Ты же сама знаешь

– А на что она тогда будет жить? Разве гонораров хватит?

– О! За это можешь не волноваться. У нее целый воз поклонников.

– С ее-то физиономией? Ой, извини! Я не хотела тебя обидеть

Я миролюбиво заметил:

– Она не красавица, я и сам знаю. Только это не имеет значения.

– Для тебя, дурачка, – буркнула она и хлопнула меня по пояснице.

– Почки отобьешь, – предупредил я.

Мама с гордостью взглянула на свои юные руки:

– Такими не отобьешь…

Я еще долго не мог уснуть и слышал, как мама тоже ворочается в своей комнате. Мне казалось, будто она чувствует каждую мою мысль, хоть и прикидывается простушкой. И было страшно, что в ее лукавом уме мог отразиться тот дикий план, который Макс растоптал, даже не заметив. Это пугало меня всерьез. Я давно смирился с тем, что ничего не значу в глазах Арины, что Макс меня презирает, а Лари относиться, как к предмету купли-продажи… Но я не мог позволить себе потерять уважение мамы. А чтобы этого не случилось, ей следовало знать обо мне, как можно меньше.

Глава 12

Темнота окутывала лицо девочки сброшенной из будущего вуалью, сквозь которую можно было различить женские, совсем взрослые черты: капризно приоткрытые губы, опущенные ресницы. Но когда глаза привыкли, Макс с облегчением увидел, что перед ним лишь младенец. Ее ротик искал во сне материнскую грудь, которой девочка, может быть, и не знала. Она причмокивала, сопела и вздыхала, и Максу подумалось: днем Лика издает куда меньше звуков. Он и не подозревал, что дети бывают настолько тихими.

Когда-то, выстроив в своем воображении таверну «Ветер Зурбагана», они с Кириллом пошли дальше и заполнили белесый песчаный берег своими сыновьями. О дочерях они оба не желали и думать, потому что находились в том возрасте, когда принято презирать девчонок. Жены ими тоже не предусматривались. Однако прошло более двадцати лет, а ни тот, ни другой так и не обзавелся сыном.

Когда Макс подобрал девочку, он не очень задумывался, что делать с ней дальше, одержимый идеей примирения с Кириллом. Он стремился к другу и думал только о том, как заставить Кирилла поверить, что в его душе нет и тени осуждения. Максим освободился от него не так давно и сразу же решил вернуться. Теперь ему казалось, будто все эти годы скитаний он только и делал, что не пускал себя к Кириллу.

Макс почти не вспоминал те смрадные подвалы, где ночевал зимой, уйдя из дома. Грязные отсыревшие доски возле обмотанных войлоком труб служили ему и постелью, и обеденным столом, от которого приходилось отпинывать крыс. Но Макс ни разу даже не приблизился к той грани, за которой начиналось отчаяние, потому что постоянно помнил: как бы низко он не пал, Кирилл пал еще ниже.

Летом он забирался на чердаки двухэтажных домов, какие находились на окраине любого города. Паутина и пыль чуть заметно дрожали в воздухе, и от них, словно невидимые радиоволны, расходились воспоминания о не построенной таверне и не пойманной рыбе.

Несколько лет Макс проработал в кочегарке одного подмосковного городка. Он с трудом мог припомнить, чем питался тогда и на чем спал, зато без труда перечислил бы книги, которые там прочел. Макс тратил на них почти всю зарплату, а, прочитав, без малейшего сожаления швырял в топку, не желая обременять себя частной собственностью.

Однажды тот город наскучил ему, и Макс ушел, никого не предупредив. По дороге он вспоминал покатые улочки, не отличимые друг от друга, беленые углярки во дворах, приколоченные к деревьям доски, образующие скамейки, и удивлялся, как не запил от этого унылого однообразия. Он старался ни с кем не знакомиться без особой необходимости и не обзавелся ни одним другом, ведь это место в его душе до сих пор занимал Кирилл. Даже не он сам, а оставленная им гниющая рана. Макс верил в народную мудрость и надеялся, что время все залечит, но годы шли, неразличимые, словно крупинки снега, а Кирилл никак не желал из него уходить.

И только попав в Москву и устроившись сторожем в детский дом, Максим понял – почему. Его рану бередило чувство собственной вины. Он поступил с другом несправедливо, и это не давало ему покоя. Детдомовские дети приоткрыли Максу, насколько глубоко в некоторых людях сидит потребность в отцовской любви. Максим никогда не ощущал этого, потому что не был ее лишен. И сперва пугался, когда кто-нибудь из ребятишек начинал ластиться к нему. Они подсовывали ему под руку свои головы, и постепенно Макс научился их гладить. Он был единственным мужчиной на территории детского дома и без малейших угрызений выполнял роль общего любовника для всех воспитателей и нянечек. Но роль общего отца тяготила его. Он чувствовал, что не справляется с ней. А глаза детей молили и требовали: «Ну, погладь меня!», «Нет, меня!», «А лучше всего меня!» Максим запирался от них в своей комнатке с железной кроватью и стандартной белой тумбочкой, но их глаза доставали его и здесь.

Тогда-то он и увидел ту сцену, что перевернула его жизнь, совсем в другом ракурсе. Макс помнил ее до мельчайших деталей, хотя ему было всего пятнадцать. Он помнил, как май захлебывался от нетерпения перерасти в лето, и все вокруг шелестело, щебетало, сверкало. Макс бежал домой чуть ли не вприпрыжку, чтобы поскорее отправиться к Кириллу, который подвернул ногу («Бегемот неуклюжий!») и уже неделю не ходил в школу. Ключ наматывал стремительные круги вокруг пальца. Но, подбежав к своей двери, Макс увидел, что она только прикрыта. «Воры!» – пронеслось подозрение, но он не бросился за помощью, а на цыпочках вошел в переднюю. Планировка квартиры была такова, что в огромном зеркале, висевшем почти у входа, отражалась большая часть гостиной. Затаив дыхание, Максим заглянул в него и остолбенел, увидев своего друга. Он сидел рядом с Лари на большом диване и внимательно слушал. Слова до Макса не долетали, зато он видел, как его отец обнимает Кирилла за плечи. Макс так и сжался от ревности. Ни разу они вот так не сидели с отцом, обнявшись, и не разговаривали на равных.