Страница 10 из 235
А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль, спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, одежду, белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, выбирая дорогу, которая вела вдоль берега. Родная деревня скоро скрылась из виду, места пошли незнакомые. Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями, вдоль Безымянной Реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста выписывала пропуски к Благодетельнице, сообщая Ее Величеству о просителях, не имеющих доступа через парадную.
Сказывал он, что очередь, может, покажется небольшой, но это ли не показатель быстрого удовлетворения запросов? И, если истина окажется за нею, пообещал, что накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений, не позволяющих узреть величие благороднейшей из женщин, поимевших благодетельность в очах своего мужа, который принял Радиоведущую в чреве своем, как Душу Праведную.
Не особо вникала Манька в мудреные речи господина Упыреева, заносило его, когда поминал он Интернационального Спасителя Йесю… И кто бы поверил, что он знавал Его лично, и даже сиживал с ним за одним столом? Не одна тысяча лет минула с тех памятных событий. И когда Упыреев обвинял ее в грехах, слова его в одно ухо влетали, а из другого вылетали: жила себе и жила — никого не убила, ничего не украла, козни никому не строила… Поставить рядом Благодетельницу, будет ли так же чиста?
Но и господин Упыреев вникать в ее рассуждения не стал. Ох и накрутил он ее напоследок! Такое нес, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Он вообще был странным.
Но разговор их последний не выходил у нее из головы. Ведь права она, но по жизни почему-то выходило так, что прав кузнец господин Упыреев.
— Бог ли не защитит Избранных, вопиющих к Нему день и ночь? Молитва Благочестивой Жены не от мира сего, положена она на чело и уже достигла ушей Божьих, а в тебе одна хула и проклятия, тьфу на тебя! — он смачно плюнул в ее сторону, будто хотел утопить. — Ибо возвышающий себя унижен, а унижающий — возвышен, и оттого ты — мерзость в Очах Божьих, и, следовательно, у людей, которые идут прямыми путями Его.
— Так я не возвышаюсь, — упорствовала она. — Это она себя хвалит!
— Без гордыни хвалит, истину возвещая, — выпроваживая ее со двора, вознегодовал кузнец. — Она не явно хвалится, а тайно, в людских помыслах, чтобы молвили в ответ, так ли о ней думают и каковы им дела ее. А ты стоишь передо мной, словно мешок дерьма, и пытаешься доказать, будто ты и есть праведница. Да только, Маня, слова твои — как лай собаки на ветру. Богу они — мерзость, потому что не ушами слышит, а внутренность рассматривает, а внутренность твоя черна, как это железо.
Калитка за спиной с треском захлопнулась. Над полутораметровым забором угрожающе нависли его широкие плечи и голова. Выглядел Упыреев бодречком: чисто выбритое худое лицо с острыми скулами, с крючковатым длинным носом, прищуренный взгляд серо-зеленых глаз с поволокой, будто масло льется, бывшие седыми волосы, обретшие черный цвет, стянуты резинкой в тугой конский хвост. Поговаривали, даже древние бабки не помнили его другим, а после купания в железном чане он и вовсе расцвел, будто только что молодильных яблок откушал.
— Да, но ведь неправильно это, не по-человечески как-то, — уходить Манька не торопилась, вцепившись в штакетник. Широта, длина и высота мыслей Упыреева простиралась далеко, на шесть сторон, и хоть он ее не жаловал, поговорить о наболевшем, об отвлеченном, в деревне она могла только с ним. Иногда скажет, и как в воду глядел, ну, точно, экстрасенс, все до запятой сбудется. И она надеялась хоть разок услышать на будущее для себя что-то доброе, обнадеживающее. Вот и сейчас до боли хотелось представить конец своего пути, облегчить тяжесть скованного отчаянием сердца. — Бог не Антошка, видит немножко. Что ж он — слепой, глухой, если его так легко обмануть? Разве не по делам судит?
— Ты о каких делах? Нет ее, а люди думают о ней и помнят дела ее, ибо святость ее каждому в пример, а ты тут — и не только дела, тебя не помнят, — Упыреев надменно приподнял бровь. — Нечем тебе хвалиться — и берет тебя злоба, а иначе, пришлось бы кому-то что-то доказывать?
— Ну как же, — запротестовала она, — я тоже людям помогаю.
— Чем ты можешь помочь? — он не по-доброму рассмеялся. — Поди-ка, расскажи кому, на смех поднимут! Одна гордыня жжет нутро, будто что-то путное из себя представляешь. Да только грехи на челе твоем — и видят люди гнилую натуру, чем бы ни хвалилась. А у нее на чело положено смирение перед бременем, — и снова видят: и праведность, и скромность, и дела ее — и чтят, и помнят, и надеются. Случись у человека беда, от кого помощи будут ждать? Да разве ж ты существуешь для людей? Уйдешь из мира, никто и не заметит, а если с ней произойдет беда — весь мир слезой изойдет.
— Бремя… — Манька нахохлилась. — Такое бремя любой понесет с радостью.
— Ты гордыню-то усмири, — грубо оборвал ее кузнец. — Вот откроется тебе геенна огненная, там и посмотрим, кто праведный. Ты, Маня, отрезанный ломоть. Неграмотная, ума нет, как скотина, а Господь скотиной не соблазняется, — он махнул ручищей на пса, посаженого на цепь, и овец, закрытых в стойло. — Держать на привязи велел, колоть и мясо кушать.
— С чего это я скотина? — обиделась Манька, вспомнив про обгаженный драконом дом Упыреева и невольно позлорадствовала — за скотину не заступился бы. Уверенности не было, но чем черт не шутит, а вдруг по божьему веленью, по божьему хотению пролетал в тот миг дракон по небу.