Выжившая

- Мы могли бы избавиться от него… – шепчет oна едва слышно. - И от его чёртовой кошки.

–Мы не можем, Гвен, – отзываюсь тихо. Я бы тоже этого хотел, но никогда не озвучу сестре свои мысли.

–Иногда я боюсь, что он убьет тебя и займет твое место, - едва слышно признается Гвендолен, цепляясь пальцами за лацканы пиджака, и с отчаянным страхом смотрит в мои глаза.

– Я уверена, что он способен.

– Ты насмотрелась фильмов, Гвен, - улыбаюсь мягко, стирая ее слезы большими пальцами. – Ты знаешь меня с детства и всегда сможешь заметить подмену.

– Я не уверена, Оли, – Гвен освобождается из моих объятий и отступает в сторону, берет со стола газету, судорожно сжимая в руках. - Эта статья… Мне показалось…. Нет, я была уверена, - сбивчиво пытается сформулировать мысль, -

что ее написал ты.

Только не понимала зачем. Он копирует тебя, понимаешь?

– Гвендолен, я должен кое-что сказать… – сделав глубокий вздох, отхожу к большому окну во всю стену и задумчиво смотрю на циркулирующий внизу неиссякаемый поток людей и машин. - За все время, что мы работаем здесь… –

делаю паузу, чтобы решиться и продолжить. - Я ни одной статьи, ни одной заметки не написал сам. У меня нет литературного таланта, - голос звучит уверенно, но внутри поднимается протест и раздражение. Не просто признаваться в собственной несостоятельности кому бы то ни было. Даҗе младшей сестре, безоговорочно любящей меня. - Ты помнишь, что моим коньком всегда были точные науки. Я далек от творчества, от искусства. В отличие от …

Дилана.

– Ты спятил, Оли? - спиной ощущаю ее изумление, слышу потрясенный вздох.

– Гвен, это его единственный шанс общаться с миром, – я пытаюсь объяснить? Черт, кажется, я действительно это делаю. Выгораживаю его, оправдываю себя за то, что поддаюсь на манипуляции Дилана, хотя заявлял обратное. -

Он чудовище, Гвен, я знаю, – проговариваю быстро, прежде чем сестра начет возражать. Она не знает его так хорошо, как я. И слава Богу.

Знать Дилана хорошо – смертельно-опасное удовольствие. – Но очень одаренное чудовище. Я собираюсь выпустить пробный тираж его рукописи в одном из издательских домов «Пульса».

– Дилан пишет книгу? - недоверчиво спрашивает Гвен. Она ошеломлена. Сегодня день откровений. Для нас обоих. -

Не наброски шизофренических фантазий? - ее шаги приближаются. Сестра встает рядом со мной и тоже смотрит на город. - Полноценную книгу с сюжетной линией?

– Да, я читал ее, Гвен, - киваю я, и мы одновременно поворачиваемся и встречаемся взглядами. - И это неудивительно, Гвен. Он прочитал почти все книги из библиотеки деда.

– Почти все время находясь в кромешной темноте. Как он это делает, Оли? - недоумевает сестра.

– Включает свет, - натянуто улыбаясь, поясняю я. Она удивленно хлопает ресницами. - Но есть подозрение, что Дилан умеет видеть в темноте не хуҗе, чем его кошка.

– О чем она? – без тени улыбки напряженно спрашивает

Гвен. – Книга, - дополняет, заметив замешательство на моем лице.

– О Шерри, - убрав руки в карманы брюк, я перевожу взгляд за стекло, бесцельно смотрю в окна небоскреба напротив.

– О кошке? Ты смеёшься? - снова раздражается Гвен. Я

отрицательно качаю головой.

– Нет. О Шерил Рэмси, единственной выжившей девочке ….

После общения с ним.

В кабинете воцаряется тягостное молчание. Боковым зрением вижу, как Гвен опускает голову вниз, сжимая ладони в кулачки, тут же пряча их за спиной.

– Есть ещё ты. И я. Мы живем с ним. В одном доме, - тихо говорит она.

– Этo другое, Γвен. Мы нужны ему, чтобы жить. Дилан не тронет нас, пока зависим. А зависим он будет всегда.

– Я хочу прочитать эту книгу, Оливер, – нерешительно произносит Гвен. - Она окончена?

– Нет, я видел всего несколько глав, но он допишет, -

уверенно заявляю я, почувствовав сомнение в голосе сестры. Однако она удивила меня отсутствием бурных возражений и опасений, обусловленных вероятным содержанием в книги биографических моментов, касающихся нас всех.

– И под каким именем ты планируешь ее выпустить? -

интересуется Гвен.

– Под своим.

– Он согласен?

– Да, - подтверждаю коротким кивком. - Это его решение.

Дилан отказался от псевдонима и хочет, чтобы на книге стояло мое имя, - говорю я, чувствуя, как начинает неприятно тянуть связки и царапать в горле. Гвен безмолвно смотрит на меня. Я

поворачиваю голову и встречаю ее задумчивый остекленевший взгляд. – Но есть ещё кое-что… – нехотя добавляю я.

– Что? - настороженно спрашивает сестра, слегка сдвинув брови к переносице.

– Дилан хочет, чтобы над редактурой его рукописи работала сама Шерил Рэмси.

***

США, Мериленд, г. Балтимор

Шерил

Тишина в маминой комнате не вызывает отторжения, она кажется привычной, естественной и знакомой до боли. После ухода отца здесь всегда тихо.

Несмотря на серьезное заболевание, Дороти всегда щепетильно следила за порядком в своей спальне и во всем доме, ежедневно перебирала вещи в шкафах, складывая их идеально-ровными стопочками, натирала полы до блеска, раз в неделю мыла окна и меняла шторы, любила ковыряться в небольшом саду на заднем дворе. Рутинные и бытовые обязанности позволяли ей отвлечься от мучающих ночных кошмаров и тяжелых мыслей. Я понимала это и не мешала…

Сколько вечеров мы провели с ней здесь наедине, в односторонних попытках диалога с моей стороны?

Осторожные ненавязчивые вопросы, откровенные признания, беспечная болтовня о событиях, случившихся за день. Она не слушала, занималась своими делами, а я не прекращала говорить, потому что звук собственного голоса напоминал, что я все ещё жива и относительно здорова.

Маме было все равно, как прошел мой день, как обстоят дела в университете, с поисками работы, есть ли у меня подруги или парень, чего мне хочется от жизни, о чем плачу. Она все чаще уходила в свой вымышлеңный мир, где меня, к сожалению, не было, и вспоминала обо мне, возвращаясь оттуда на считанные часы. Самые ценные и счастливые часы, когда мама узнавала меня, говорила со мной и не называла именем сестры.

Когда-то я мечтала быть похожей на Руби, а сейчас ненавижу наше проявившееся в подростковые годы сходство. Ненавижу ее узнаваемые черты в себе, потому что их вижу не только я, но и мама, и отец, и старые знакомые, много лет сторонящиеся меня, как прокаженной. Я не злюсь на них, их реакция объяснима и понятна.

Как только я вернулась домой из больницы, все хотели помочь, поддержать, сочувствовали, утешали, но по мере того, как всплывали имена опознанных жертв Уолтера Χадсона и раскрывались новые обстоятельства дела Балтиморского маньяка, жалость в глазах людей сменялась ужасом. Я пугала их, как безнадежные раковые больные пугают здоровых людей, несмотря на то, что их недуг ңе заразен. Моя замкнутость, немногословность и отчужденность только усиливали разрыв между мной и вчерашними знакомыми, а мамино заболевание сделало пропасть непреодолимой. Когда ушел отец, нас стали подчеркнуто игнорировать, записав обеих в ряды психбольных, но и сейчас до меня периодически доходили отголоски пересудов и сплетен соседей.

Сложнее всего приходилось в школе, где я была изгоем, невидимкой, белой вороной. Со мной общались только отчаянные и бунтари, на спор или ради извращенного любопытства. Самые распростpанённые вопросы смельчаков: видела ли я, как убивали мою сестру, и что успел сделать со мной Хадсон. Даже если бы я захотела удовлетворить нездоровый интерес сверстников, не смогла бы рассказать больше, чем написано в полицейских отчетах. Мое милосердное подсознание защитило меня от безумия и ночных кошмаров, стерев память о тех днях, что пришлось провести в логове Хадсона. Жаль, что подсознание мамы не сделало того же самого для нее. Возможно, причина безумия Дороти заключается в том, что она хотела помнить…

Я сажусь на аккуратно заправленную кровать и провожу пальцами по подушке и бежевому мягкому покрывалу, ложусь на середину кровати, копируя привычную мамину позу.