Страница 2 из 3
От своих приятелей он знал несколько татарских слов, белорусских, и, даже, литовских, но понимали друг друга ребята, когда говорили на языке народа, которого в школе называли освободителем, а дома - поработителем. "Соображал" Пётр на этом же языке. Молдавский слышал, только, поздно вечером, когда родители возвращались с работы.
Они так и не узнали про "подвиг" на реке.
Вот, пожалуй, и все шалости, которые едва не стоили ему жизни. Разве что, спрыгнул с крыши дома в сугроб и не смог вылезти, одна голова торчит из снега. Его вызволил сосед, проходивший мимо, а застрявшие валенки доставал сам, разрывая занос.
К шести годам Пётр был сыт, в меру осторожен, и, абсолютно, свободен: никто не следил за его похождениями, не учил хорошим манерам, не беспокоился о здоровье. Родители целый день работали, а вечером занимались хозяйством, бабушки и дедушки остались на далёкой родине. Мальчик лазил по деревьям, перелетая с сука на сук не хуже белки, сшибал палкой шишки с орехами, нырял на спор с ребятами в реку, кто дольше продержится под водой, кидал в неё камни, кто дальше бросит, ставил силки зимой, отыскивая на лыжах в тайге заячьи тропы.
Мать встречала его на пороге к исходу дня с встревоженными глазами, не уверенная каждый раз, что сын вернётся домой. При первой возможности отец брал его с собой. На лесоповале мальчик наблюдал, как упала вагонетка с узких временных рельсов, проложенных по болоту, удивился, какими сильными были мужчины, которые поднимали её. Замерев, следил, как "рассерженный" Иртыш, выплеснул гнев из берегов и забрал брёвна, подготовленные к погрузке на баржу.
Потом объявили, что папа - лучший печник в селении, и мальчик осваивал подле него технологию кладки.
Наконец, отец взял руку сына:
- Хватит болтаться в тайге, волки съедят, - и пошли мужики "сдаваться" в школу на год раньше положенного срока.
Первый класс - балансировка между желанием убежать и ремнём, "воспитателем", висевшим в сенях.
Со стен на него смотрели лики, взрослые им поклонялись и учили тому же детей. Дома - Иисус Христос с лампадой, украшенный, вышитым мамой, полотенцем, в школе - вожди в рамках.
На уроках зубрили строфы про Ленина и Сталина, дома отец велел учить псалмы, платил по десять копеек за каждый набор непонятных слов и предложений. И стихи, и псалмы Пётр запоминал мгновенно, повторял вслух, и на следующий день они выветривались из головы. Учительница этого не заметила, а отец вздохнул:
- Видно, не получиться из тебя попа.
Церкви в селении не было, "попа" сын встречал у Пушкина: "Жил-был поп, Толоконный лоб".
Ещё читал: "Снесла курочка яичко...", но курочки не видел, в посёлке не держали птицу, слишком холодными были зимы.
Про яблони и наливные яблочки, тоже, узнал из сказок, ссыльные не сажали деревьев, надеялись освободиться раньше, нежели сады начнут плодоносить.
К выученному псалму, родители, непонятно по какой причине, приравняли ведро воды, которое нужно было принести из Иртыша, километр вниз с пустым ведром и вверх - с полным. Рассчитывались честно: десять копеек. Мальчик ни разу не попросил денег на леску для рыбалки, покупал сам.
После появления маленького братика, состоялось путешествие, отпечатавшееся в памяти, как сильный ожёг на теле.
Глава семьи организовал поездку на пароходе в Тобольск, крестить младших детей.
Там папа угостил ребят стаканчиком мороженого, первым в жизни, и стаканчик этот затмил полностью церковное таинство. У Петра, как у отца, в потайном кармане деньги, честно заработанные за псалмы и доставку воды, а в голове единственная мысль: "Попробовать ещё раз лакомство".
Мальчик запомнил место, где торговала толстая тётка с лотком. Вечером, на пристани, отец приказал спать до прихода утреннего парохода. Пётр подождал, пока все заснут, тихо сполз со скамейки и побежал искать толстуху с мороженым, думал, она там круглые сутки стоит. Не нашёл. Посмотрел на другой улице, побежал на третью, заблудился. Мечется по городу, прячется в кустах, спросить боится. Жизнь среди ссыльных выучила его остерегаться людей не меньше зверей в тайге. Обегал весь Тобольск, к реке выходил несколько раз, там - сараи покосившиеся, а пристани нет. Испугался, что без него уйдёт пароход, слёзы в глазах. Притаился за пустой бочкой на берегу, видит, мужик сидит на ящике, злой, матерится. Бросил недокуренную папиросу и пошёл куда-то. Мальчик подобрал, хотел затянуться, но папироса погасла. Река - чёрная, холодно, темно, неужели не увидит больше мать с отцом? Выругался, как мужик, топнул ногой, бросил, с силой, окурок на землю, и пошёл в ту сторону, куда направился грубый человек, вышел к пристани. Раннее утро, плюхнулся без сил на скамейку, отец открыл глаза:
- Чего не спишь?
- Только что проснулся.
Этой ночью Пётр понял, что значит остаться без родителей.
Ему шёл десятый год, когда мать с отцом обсуждали за столом серьёзный вопрос: корова их, Люся, крупнее быка, по этой причине телёнка и молока у них не будет.
Не мальчика это дело: задумываться, какая тут связь, и почему было в корове молоко раньше. Проблема родителей ни в какое сравнение не шла с главным событием года: в избе над столом, повесили большую чёрную тарелку, в ней жили голос и музыка. Вставал Пётр коленками на стол, рассматривал "чудо", спрашивал о нём в школе, набрал литературы из библиотеки, хотел понять откуда берутся звуки. Так определился он со следующей игрой: сделать самому "чёрную тарелку".
Отца же габариты быка и коровы волновали сильнее, чем радио. Он продолжал размышлять вслух, вести ли корову в село Мюнхен, до него - десять километров или в село Страсбург, оно ближе, но за речкой, мелким притоком Иртыша. В старых немецких поселениях, названных в честь городов Германии, держали крупных быков. Люди там были свободными, так считали родители, потому что в лавках продавалась водка, запрещённая для ссыльных.
Решение приняли в пользу Мюнхена, чтобы не переводить корову осенью через реку. Отец был, едва ли не самым здоровым мужиком в селении, но имел физический недостаток: одна нога короче другой, по реке вброд идти сложно, а бегать у него, вообще, не получалось.