Игра с Годуновым

Когда Воробей взял девку за руку, чтобы привести на двор, она свою руку выдернула, всем видом показывая: не дамся!

– Ну, Данило, я с ней постою, а ты беги, приведи кого ни есть из баб, – догадался Деревнин. – С бабой, да еще старой, она пойдет.

Так и сделали. Воробей знал, что Ульянина свекровь Тимофеевна, бабка лет семидесяти пяти, мается бессонницей и, чтобы никого не смущать, летом в хорошую погоду часто сидит ночью в садике, зимой же – просто у кухонного окошечка, вполголоса вычитывая молитвы – больше-то впотьмах заняться нечем.

Тимофеевна пришла, ей объяснили положение дел, она поахала, приобняла узкоглазую девку и повела на двор. Девка не сопротивлялась.

– Слава те Господи! – сказал Деревнин. – Ну, Данило, тебе на том свете зачтется. Ты утром разгляди, во что она одета, составь опись, пойдешь к себе на Ивановскую – занеси ко мне в приказную избу. Может, девку станут искать, так пригодится. Давай фонарь.

До своего двора он добрался без приключений. И нет бы ему задуматься – отчего люди, от которых убегала девка, не попытались как-то наказать ее спасителя. После бессонных и суетливых суток, после того, как улов, три грешные души, был доставлен и сдан в тюрьму, что тут же, возле приказной хоромины, Деревнину было не до умопостроений.

Когда он подходил к калитке, его приветствовали два дворовых пса.

В доме все уже спали. Он прошел на поварню в надежде, что в печи стоит и еще не успел остыть горшок-кашник. Ему хватило света от лампадки, горевшей в углу перед образком Николая-угодника. Горшок был, Деревнин подхватил его ухватом, выставил на стол и по-простому навернул оттуда теплой пшенной каши, приправив конопляным маслицем. Потом вернул ополовиненный горшок в печь – стряпуха Ненила, коли верить запаху, с вечера поставила тесто на хлебы и на пироги, значит, поднимется ни свет ни заря, и это будет почти скоро; пусть бы поела каши.

Потом он пошел в опочивальню, моля Бога, чтобы ключница Марья, с которой он втихомолку сошелся после смерти жены, не прокралась туда с вечера и не заснула на кровати. Марьи не было, и он сообразил – среда же завтра, постный день, в ночь на постный день такие дела возбраняются, и батюшка в церкви, после службы и проповеди, всегда о том бабам напоминает.

Раздевшись, Деревнин рухнул на постель – было не до вычитывания вечернего молитвенного правила. Встать он хотел до рассвета, чтобы бежать в приказ, и ему это удалось.

На кухне уже хозяйничала Ненила. С ней была Марья, бабы развлекались беседой. Одновременно Марья резала вареное мясо и выкладывала его в миску с кашей – чтобы сделать начинку для пирогов.

– Марьюшка, накрой Ивану Андреичу, – попросила Ненила. Она делила поставленное с вечера и старательно вымешенное квасное тесто на большие шматы, чтобы каждый еще отдельно подмесить на доске и собрать в ковригу. Не только руки по локоть были в ржаной муке, но и нос, и щека.

– Оладьи будешь, наш батюшка? – спросила Марья.

– Буду.

Пока ключница пекла большие, «приказные» оладьи в палец толщиной, пока ходила за горшочком меда к ним, Деревнин помолился на образ Николы-угодника. Вычитывать правило полностью не стал – спешил.

Горячие поджаристые оладьи очень его порадовали. Пока ел – даже окончательно проснулся.

– Не послать ли тебе в приказ пирогов? – спросила Ненила. – Ивашка бы снес. Все лучше, чем брать на Торгу. Там такую тухлятину в тесто завернут – три дни будешь брюхом маяться.

Ивашка, соседский парнишка, охотно исполнял такие поручения: Земский двор у Воскресенских ворот в двух шагах от Торга, а на Торгу весело! Вот земский ярыга воришку за ворот сгреб и в приказную избу тащит, вот баба клюкой отгоняет от красивой внучки доброго молодца, вот разносчик пироги с лотка в снег уронил – успевай хватать да удирать!

– Я сваху вчера видала, – сказала Марья. – Сказывала, есть для Михайлы Иваныча невеста – шестнадцати годочков, хорошего рода, батюшка ее в Постельном приказе служит, недавно его туда взяли из Твери, услуги боярину Годунову какие-то оказал. Годунову! То, что нам надобно. Вот он семейство и перевез, а на Москве у него тетка жила, да померла во благовременье.

– У самого Годунова на виду – это славно…

– Девка собой хороша, приданое – теткин двор на Лубянке, у Введенской церкви, дворишко невелик, но жить там можно. И деньгами дадут немало, и мягкой рухлядью. Я свахе сказала взять у отца роспись приданого, принести, ты сам поглядишь.

– Погляжу… – Деревнин подумал о Воробье; вот кому дать ту роспись и отправить лазутчиком на невестин двор.

– Поел, батюшка? – спросила Ненила. – Или еще оладушек пожарить?

– Сыт по горло, до обеда продержусь. Пойду я, благословясь, – Деревнин встал из-за стола. – Марья, я рубаху порвал. Почини. На постели оставил.

– Починю, наш батюшка.

При людях она его почтительно называла, а наедине – могла даже Ивашкой.

На дворе залаяли псы.

– Кого там нечистый принес? – спросил Деревнин. И ведь угадал – ангелы-то приводят вестника, несущего добрую весть, а нечистая сила – такого, что с неприятностями.

Это оказался Данило Воробей. Псы его узнали и пропустили.

– Батюшка Иван Андреич, беда!

– Что стряслось?

– Девку нашу порешили!

– Как порешили?! Что ты врешь?!

– Удавили, Иван Андреич!

– Где, как?

– На двор к нам залезли, пса, видать, прикормили. Они, сукины дети, следили за нами и подслушали, что мы девку в подклете уложим. А пес, паскуда, чуть живой валяется! Что сожрал – то выблевал, старый дурак. Может, потому и жив остался…

Деревнин помолчал.

Воробей смотрел на него с надеждой.

– Идем к тебе, – сказал подьячий. – Светает, девку разглядим, может, что и уразумеем.

И вздохнул: пора бежать в приказную избу, а тут еще покойница…

На дворе у Воробья было полное смятение: Ульяна рыдала, Тимофеевна довольно громко молилась, Аверьян сидел у дверей подклета на чурбаке и ругал ополоумевших баб.

– А все ты, твои затеи! – напустился он на Воробья. – Приняли в дом шпыня ненадобного!..

Он сильно не уважал ремесло площадного подьячего.

– Цыц, – даже не слишком грозно сказал Деревнин. – Будешь лаяться – не посмотрю, что обезножел, в приказ сволоку.

– За что?!.

– За то. Данило Петрович мое приказание исполнял. А ты бабам не велел пса хорошо кормить, вот он у тебя всякую дрянь и жрет.

Тут Аверьян и заткнулся – Деревнин словно под дверью подслушивал, как он костерит Ульяну за лишние расходы по хозяйству.

– Запали лучину, – сказал Воробей сестре. – И тащи сюда живо.

Оба подьячих, приказный и площадной, вошли в подклет. Там на лавке лежала девка с запрокинутым лицом.

Воробей держал лучину, пока Деревнин наскоро осматривал покойницу.

– Душили руками, – сказал он. – И ручищи здоровенные. За что ж ее так? От кого убегала?..

– Насиловать хотели?

– Нет, из-за такой глупости не убивают. А, статочно, с Крымского двора девка! – догадался Деревнин. – Там теперь посольство какое-то из степей. Это, поди, их девка. И бежать от Крымского двора ей было недалеко – до реки, да через реку, да тут же, сотни сажен не будет, и твой домишко.

– Они что же, с собой девок возят? – удивился Воробей.

– Отчего ж им не возить? Посольству из тех степей добираться не менее месяца, а то и все три, да сколько на Москве жить – неведомо, вот иной и берет с собой женку… Коли там, на Крымском дворе, мужик свою бабу гонял, то понятно – побежала, куда ноги несут. Но убивать? И ведь не сгоряча убил – еще вернулся на Крымский двор, взял отраву, потом – сюда… Темное дельце, брат Данило.

– Темное-то темное, а как быть?

– Как быть…

Воробей глядел на Деревнина с надеждой: он спрятал у себя девку по прямому приказанию подьячего – стало, подьячий за нее и в ответе.

Деревнин уже сам был не рад собственному милосердию. Куда девать тело? Звать решеточных сторожей, которые еще не разобрали бревен, перегораживавших улицы? Опасно… Идти на Земский двор, там взять сани, в которых обычно возят покойников? Еще того хуже. Ввергать Воробья в беду подьячему не хотелось.