Поселение

Но мысль о кирпиче, который так хотелось добыть во что бы то ни стало, о неразберихе, заклубившейся вдруг рядом, охлаждала воображение Виталика, выталкивала из головы все эти горячечные мечтания о фермерстве. Тут надо было думать, что делать сейчас, конкретно, когда главное, со страхом признавался себе Виталик, в том, что деньги скоплены, и немалые, и как их теперь на что-то дельное потратить, если с домом вообще вдруг все сорвется? И Виталик с еще большим нетерпением стал ждать к субботе шурина. «Колька, он в Москве, при начальстве, может, что знает там, подскажет…»

Но Колька тоже ничего не знал. Нет, кое-что он знал, даже, как выяснилось, многие очень серьезные вещи знал, но не то, что хотел узнать Виталик. А Виталика интересовало, когда на складах снова появятся кирпич, шифер, гвозди. А то, похоже, бардак начинается, и когда руководство начнет наводить порядок?

– Много знать хочешь, брат! – со значением и задушевно (они, породнившись, как-то сразу закорешились) сказал Колька – крепко сбитый, с худым, широкоскулым лицом, сорокалетний мужик, – когда они, распаренные, после бани выпили на уютной, чистенькой терраске у Виталика по первой рюмке самогона, на который деловито перешел Виталик сразу же после знаменитого указа по борьбе с пьянством. – У них там наверху полный раскардаж, они сами не знают, что теперь будет и что вообще делать.

– Как не знают? – недоверчиво посмотрел Виталик. – Там же в министерствах планируют все.

– Планировали… – энергично затряс влажной от пота рубахой на груди Колька, поудобнее откидываясь на резную спинку деревянного диванчика, сделанного любовно минувшей зимой Виталиком, – а теперь все кувырком, склады забиты продукцией, а до потребителя ничего не доходит, а если и отгружают, то все где-то или пропадает, или через год пердячьим паром к месту назначения добирается. – Колька понизил голос: – Тайный саботаж кругом, людей дефицитом злят, страну валят…

– Кто? – тихо спросил Виталик.

– Те, кто с американцами снюхался, – веско сказал Колька, – под ширмой перестройки, по заданию оттуда… из-за океана, они хотят Союз развалить, чтобы одни американцы были хозяевами на шарике, вот и путают нам все карты, гласность и демократизацию придумали, народ на власть науськивают.

– Да уж… – неопределенно протянул Виталик, понимая, что сейчас шурин, видимо, повторяет слова кого-то очень важного, – даже отсюда видать. Тут Ванька Кузнецов приносил газетку, так там, как это? «Не стесняйся пьяница носа своего, он ведь с красным знаменем цвета одного»… – процитировал Виталик. – Ну, это уж совсем… так у нас действительно все развалят.

– Не должно, не допустят, – решительно замотал головой Колька, – хотя, – махнул он рукой, – там у них, говорят, агенты влияния верх берут, а Мишка Меченый оказался полным импотентом… Если не снимут, тут такое начнется! Все под откос полетит!

– Да уже летит, – помрачнел Виталик, – только нам-то что делать? – И снова вернулся к истории с кирпичом, уже рассказанной Кольке в бане.

– Попробую переговорить с шефом, может, он чем поможет… мужик солидный, со связями, – пощупал Виталика бирюзовыми, как у Томки, глазами Колька. Но по тому, как сказано было, и по какой-то скользящей рассеянности во взгляде Кольки Виталик понял, что говорится это просто так, когда по делу сказать нечего. И не стал открываться шурину о накопленных деньгах, которые, нереализованные, в нарастающем хаосе не давали ему покоя.

А вскоре случилась история с ГКЧП. Венька, художник, брат Ваньки Кузнецова, гостивший у него тогда, сказал, что гэкачеписты незаконные и никто их распоряжения выполнять не будет, пусть хоть тысячу танков введут в Москву. Виталик чувствовал, что все наоборот, все гэкачеписты при власти были, а значит, законные, и что надо им как следует поднажать и все подчинятся, куда денутся, а народ их поддержит, почему-то уверен был Виталик, словоблудие Мишки Меченого всем надоело… Но благоразумно промолчал, слушая «болтунишку Веню», и, как выяснилось, правильно сделал. Через три дня всех этих маршалов, председателей и вице-президентов, как несмышленых кутят, отправили в тюрьму, вот и поддерживай их после этого. Приехавший в очередной раз Колька сказал, что «трусливые лизоблюды просрали последний шанс спасти страну», и добавил зачем-то, что его шеф «даже заплакал, когда все навернулось».

Виталик продолжал, как и все романовцы, по привычке ходить на работу, получал наряды, ехал на своем автокране на коттеджи за околицей, где что-то еще пытались гоношить, начали новую улицу, но чувствовал каждый день, как слабеет, распрямляется в пустоту заведенная пружина привычной жизни, как замирает наработанный порядок и уклад. Приедет на стройку, где обычно этого нет, того нет, посидит с безразлично покуривающими мужиками на штабелях бетонных панелей, поговорит о том о сем. Потом бригадир скажет, подражая известному юмористу: «Кирпич ёк, цемент ёк, пошли обедать». Однажды вечером после работы, если теперь можно было называть работой то, что он делал, ноги почему-то сами привели его в контору к Дьяконову, на огонек. Сергей Васильевич был не в меру грустен и задумчив, показалось, как-то особенно тепло поздоровался с Виталиком, обрадовался. В кабинете у Дьяконова было сумрачно и пусто, горела только настольная лампа с металлическим колпаком, ярко высвечивая контрастным низовым светом блестящий шелк красно-малиновых, с тяжелыми желтыми кистями, знамен в углу. Виталик знал, что это были особые знамена, переданные совхозу «на вечное хранение за успехи в социалистическом соревновании». Привычные слова, они как-то сами собой, машинально, выстроились у него в сознании с каким-то неожиданным, странным предчувствием, что, возможно, он видит их в последний раз, и ему стало чего-то очень жаль.

– Вот перебираю бумажки, порядок навожу, – кивнул Сергей Васильевич на стопку разноцветных канцелярских папок на столе с тесемками, завязанными бантиком, – а лучше сказать, итоги подвожу… Ты по делу или так? – бегло взглянул он поверх лампы на Виталика.

– Так… – вяло сказал Виталик, оглядывая, как в первый раз, кабинет Дьяконова.

– Грустишь, значит?.. Бывает. Я вот тоже, брат Виталий, грущу… – прокашлялся наигранным смешком директор совхоза. – Первый раз за тридцать лет не спустили план на следующий год. А куда русский человек без плана? Никуда… на печку заберется, не сгонишь потом… План, он нашему брату спать не дает, кровь разгоняет.

Виталик растерянно посмотрел на Дьяконова и неожиданно наивно, по-детски, как робеющий ученик учителя, спросил:

– Что будет-то теперь, дядя Сереж?

Дьяконов завязал бантиком очередную папку, меланхолично взвесил ее на пухлой белой ладони:

– Вот здесь вся документация по газификации Романова на будущий год… Осточертело всем дровишки палить, тысячу лет палим… сколько возни с ними – привези, напили, расколи, в поленницу сложи… А тут спичку к форсунке поднес и только регулируй потом температуру в доме. Думал, сделаю последнее хорошее дело и на пенсию, на заслуженный отдых… Что будет, говоришь? – отложил Дьяконов папку в сторону и забарабанил по ней короткими, аккуратно-прямыми пальцами, невесело улыбнулся: – Легче сказать, чего не будет… Газа, похоже, в Романове уже никогда не будет. Зато рынок будет, племяш ты мой дорогой!

Виталик, вытягиваясь над потоком света от лампы, вопросительно взглянул на Дьяконова.

– Рынок – это, брат мой, сурово… – нехотя ответил Дьяконов. – Рынок – это когда выживает тот, у кого мозги хитрее, лапы сильнее, зубы острее… Рынок – это теперешняя жизнь с точностью до наоборот… Опасная игра затевается, – вздохнул он, – опасно это, на полном ходу дать полный назад. В щепки все разнесет. – Дьяконов опустил голову, привычно поскреб плешивый лоб. – Горбачев доболтался, Ельцин его вот-вот спихнет. За Ельциным стоят молодые волки… хунвейбины. Они задерут подол России-матушке, как уже один раз делали их предки… По-моему, они идут еще и поживиться крепко – разворуют они все! – вскинул голову Дьяконов. – Такой у нас будет рынок!