Молись и кайся

– А что ж ты флаг-то повесил? – флегматично продолжал допрашивать Эсхил. – Не понимаешь, что ли, что это не картинка? Флаг! Символ! Ты под чужим знаменем ездишь! А если война? Кто у тебя дед-то был? Наверное, на стороне власовцев воевал?

– У меня честные все были люди!!!

– Где ж они честные, если воспитали предателя Родины! С такой либеральностью мы до чего угодно можем дойти. И доходим уже.

Неизвестно, чем закончилась бы полемика, если бы машина не пересекла условную границу Колпачков. Колеса захрустели по гравийке частного сектора. В народе район прозвали Колпачками из-за располагавшейся тут с 50-х годов фабрики школьно-письменных принадлежностей. Бракованные колпачки шариковых ручек вываливали прямо за формовочным цехом, а окрестная пацанва набивала ими карманы и использовала при расчетах в своих многоуровневых негоциях.

– За алкашами – налево, – указал Эсхил «предателю Родины». Перед тем как расплатиться, ознакомился с расположенной на передней панели табличкой, сообщавшей имя-фамилию таксиста, и напутствовал: – Российский флаг повесь, «ибн Ямин» Кузьмин!

Когда Петр приходил к другу в последний раз, забор был выше. С тех пор некрашеные доски сильно вросли в землю и потемнели от дождей. Эсхил не глядя просунул пальцы в щель между калиткой и столбом ворот, откинул хитрую щеколду. Разбуженная несколько минут назад Варя издала звук, которым, наверное, можно было бы разрезать не очень толстый лист металла, и кинулась к пустующей собачьей будке.

– Ва-ря-ос-то-рож-но! – скороговоркой метнула вслед дочери Татьяна.

Благоразумная Глаша спряталась за мать и оттуда недоверчиво разглядывала новые владения: баньку и сарай по левую сторону; валявшиеся рядом с банькой колун и несколько поленьев; устланный прапралиствой сад, деревянную кадку, небольшой дом впереди.

– Потеплеет – шашлык будем жарить, – кивнул глава семейства на покрытый мхом мангал и стал нашаривать под крыльцом ключ, оставленный там соседкой, которая присматривала за домом. На лице Эсхила смешивались торжество хозяина и желание не разочаровать.

Хоромы состояли из сеней, трех комнаток и крохотной кухоньки. Петру было приятно снова видеть знакомую обстановку, вдыхать напоминающие о хороших временах запахи. А пахло тут яблоками из кухни и сухой шерстью от зеленого паласа в зале. Из комнаты, принадлежавшей когда-то будущему студенту «Щуки», тянуло старыми книгами и химическим душком магнитофонной пленки – на большие бобины с лентой он записывал Высоцкого, которого оба тогда боготворили. Удивительно, но все это благоуханье за столько лет не выветрилось.

Варя и Глаша с криками помчались делить территорию. Эсхил оседлал стул в столовой:

– Будем чай пить, Татьяна Владимировна? У нас там с поезда осталось что-нибудь?

Татьяна ушла ставить чайник.

– Тоже актриса? – спросил Петр.

– В «Щуке» и познакомились. Потом вместе в театре служили.

– Ты ведь в «Выдающемся» играл?

– Ну так! С Юрой Филимоновым гримерку делил.

– Да ладно?

– Точно. Татьяна Владимировна! Ты куда фотографии театральные упаковала?! Погоди, Петше…

Эсхил ушел, но быстро вернулся с тяжелым фотоальбомом:

– Вот – это мы с Юрой Филимоновым. Когда я пришел в театр, он уже болел.

– Ты его так и называл – Юра?

– Нет, конечно. По имени-отчеству и на «вы». Это – Сашка Горевой… Дашка Солдатова… А это весь наш курс.

На последней фотографии стояли, сидели и даже лежали те, кого сегодня каждый день показывают по телевизору. Только гораздо моложе.

– Майданников? – удивился Петр.

– Педагог мой.

– Ты говоришь, насовсем приехал – а театр как же?

– Так-то, брат ты мой, следишь ты за успехами друга, – с деланой укоризной нахмурился хозяин дома. – Не любишь ты меня. Не любит он меня, Татьяна Владимировна! – снова крикнул в сторону кухни Христофоридис.

– Мы когда в последний раз виделись-то, Эс! То пересеклись – ты на каникулы приехал, потом через год еще раз, и все. Потом родители твои умерли, ты телефон поменял, мы квартиру продали – и потерялись. В соцсетях тебя нет…

– Да ну их!

– Но мы все, с кем в студию ходили, гордимся тобой. А уж когда «Белоручек и замарашек» по телевизору показали, то вообще!

– Так и испортить человека недолго, – заскромничал Эсхил. – Кого из студийцев-то видишь?

– Генку встречаю – она на радио работает. С Леней случайно сталкиваемся. Толян Кишканов изредка позванивает.

– Хорошо бы собраться. Как они?

– Генка все такая же – хиппует, клюшка. Леня чего-то в пивной компании делает, не знаю толком. Вроде поддать не дурак и по-прежнему идеями фонтанирует. А Толян вообще не просыхает. Говорят, мать валтузит.

– Теть Люду? Вот урод! Он с самого начала в студии случайным человеком был.

– А кто там был неслучайным? Кроме, как выяснилось, тебя. Так ты чем занимаешься-то теперь?

– Я, Петше, режиссер. Документалист. В прошлом году фильм снял о греческих и российских храмах, о православной вере. Теперь буду о своем многострадальном народе кино делать.

Последние слова Эсхил произнес с иронией, но Петр помнил – со своим многострадальным народом Эс носился еще в далекую студийную пору, только называл себя тогда не греком, а ромеем2. В результате историю греков Авдеев знал лучше российской. Особенно период, касающийся геноцида понтийцев в Османской империи. Чтобы выжить, прадед Эсхила взял турецкую фамилию Кер-оглы: турецкие фамилии брали тогда все оказавшиеся под гнетом турок греки. С ней и бежал в Россию.

– Церкви я по всей стране снимал, – широко махнул рукой Эсхил. – Куда только не ездил! И сюда приезжал – закладку нового храма Покрова Пресвятой Богородицы запечатлеть. Ты хоть знаешь, что рядом с Покровским храмом начали новый строить?

– Как-никак в газете работаю. Так ты, паразит, приезжал и не зашел?

– Ты же квартиру продал! Я три дня был, даже у цыган на свадьбе погулял. Искать некогда было. Да и возвращаться в Святоград уже тогда собирался: вот, думал, перееду – повидаемся. А премьера у меня в Храме Христа Спасителя проходила, представляешь! Из Салоник специально хор приезжал, тридцать человек. Теперь вот со съемками фильма про греков помотаться предстоит – сначала по Черноморскому побережью Кавказа, потом в Краснодарский край, в Ставрополье… В Грецию поеду – снимать тех, кто туда в перестройку из России отвалил.

Татьяна принесла вазочку ломаного печенья в крошках заварки, копченую колбасу, чашки с изображенными на них ландышами – мама Эсхила доставала их, когда приходили гости. Обветренными, в царапинах руками новая хозяйка раскладывала чайные ложки, ссыпала в сахарницу кубики рафинада из кулька. Она снова не пыталась подать себя: черный платок на голове сменила застиранная косынка, только теперь не повязанная по брови, а открывающая лоб.

Почуяв еду, к столу притопала Глаша. Неуклюже протиснулась между холодильником и стеной в угол. Ткнула вилкой в кусок колбасы.

– Бери-бери, Чимбуртында, – поощрила мать. – Скоро Великий пост – тогда нельзя будет. Это когда Глашка у нас говорить училась, такое словечко болтала – «чимбуртында». Никто так и не узнал, что означает.

Эсхил и Татьяна встали.

– Молитву-то надо прочитать перед вкушением, – пояснил Христофоридис. – Мы же не басурмане какие.

Петр поспешно поднялся.

– Ты вообще-то крещеный? – уточнил Эсхил.

– Спрашиваешь!

В душе Авдеев считал себя верующим, поэтому, хоть и расценил происходящее как вмешательство в свою личную жизнь, в чтении молитвы ничего зазорного не увидел. Даже наоборот: это выглядело так облагораживающе. До сих пор крестным знамением он осенял себя единственный раз – когда жена после аборта стала поститься и настояла на том, чтобы оба они окрестились.

– М-м-мамаська! Я все платье излисовала себе, все платье излисовала! – перебила молитву влетевшая из коридора Варвара. Ее розовый сарафан покрывали разноцветные трассеры от карандашей.

2

Ромеи (римляне) – греческое самоназвание населения Восточной Римской империи, византийцы.