Страница 44 из 47
* * *
Эфа отстранили от занятий на неделю.
Хотя от него я этого так и не услышала. Я звонила ему семнадцать раз в понедельник, но он так и не ответил.
Об этом мне сообщила Одри, подойдя к моему шкафчику. Для поддержки рядом, будто телохранители, стояли Грейс и Майлз. Она рассказала, что, когда выснилось, что нос Китса сломан, Эфа собирались исключить, но Китс признался, что он его спровоцировал. Этим поступком он немного, совсем чуть-чуть, но поднялся в моих глазах. Так что Эфа отстранили на неделю, а по возвращении ему светит четыре недели общественных работ.
После уроков Одри проводила меня домой и даже повесила моё пальто, пока я укладывалась в кровать. Форд клубочком свернулся на моем бедре.
Вечером я позвонила Эфу еще двенадцать раз, написала четыре сообщения. И все без ответа.
Во вторник утром меня затошнило от одной только мысли о том, что нужно идти в школу. Комната казалась намного спокойней, поэтому я сказала маме, что у меня судороги.
Этой ночью я позвонила Эфу восемь раз и отправила пять сообщений. Тишина.
Проснувшись в среду, я вспомнила о том, что случилось в музее, и снова ударилась в слезы. Поэтому я сказала папе, что у меня желудочный грипп.
Той ночью я позвонила Эфу два раза и отправила два сообщения. После этого мне пришёл автоматический ответ: «Ящик абонента переполнен».
В четверг я проснулась от того, что Форд толкнул меня головой и замурлыкал. Я даже не посмотрела на свой телефон.
Родителям я сказала, что у меня болит сердце. Наверно, я зашла слишком далеко, но мне было все равно. Я вообще больше не собиралась вставать с кровати.
В пятницу утром раздался стук в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату вошла мама. Она сморщила нос от запаха и вида грязных вещей на полу.
Форд громко мяукнул. Предатель.
— Я не пойду в школу, — подала я голос из-под одеяла.
Она сочувственно наклонила голову, но скрестила руки на груди — поза, выражающая и понимание («Я здесь, с тобой»), и родительскую строгость (мимо меня и мышь не проскользнёт).
— Вчера поздно вечером мне позвонила Эллен. Жаль, что вам с Эфом пришлось увидеть всё это...
Я закрыла глаза и наслаждалась темнотой.
— Ты говорила с Эфом?
Я отчаянно покачала головой.
— Кажется, я его потеряла.
Я почувствовала вес её тела, когда она опустилась на край кровати и убрала волосы с моего лба.
— Милая, помнишь тот день, когда ты ударила Эфа и сломала ему нос? Вы были совсем маленькими, и он задрал твою юбку перед всем классом.
Я открыла глаза.
— Да, на его носу до сих пор горбинка.
— Помнишь, что случилось после?
Я не помнила ничего, кроме непрекращающегося потока крови из его носа и жутких булькающих звуков, которые он издавал.
— Когда мне позвонил директор, и я забрала тебя домой, ты отказывалась со мной разговаривать, только плакала без остановки.
Я ничего не ответила.
— Я подумала, что, возможно, ты плакала, потому что он опозорил тебя перед всем классом. И я успокаивала тебя, говорила, что всё будет хорошо, что люди меняются, дружба меняется и что, если ты не хочешь какое-то время разговаривать с ним или быть его другом, это нормально. И тогда ты начала плакать еще сильнее. Твоё лицо покраснело, а плечи тряслись так сильно, что я не на шутку испугалась, Пэн. Я уложила тебя в постель и продолжила успокаивать. Я была в ужасе: мне сложно было поверить, что Эф мог так сильно тебя обидеть, — но ради тебя я успокоилась и продолжала поглаживать тебя по спине.
Я вспомнила мягкие мамины прикосновения к спине и её шёпот: «Всё будет хорошо».
— Когда наконец ты смогла говорить, то рассказала, что расстроилась не потому, что Эф тебя опозорил или что у тебя из-за него проблемы. Ты была расстроена, потому что сделала ему больно. Ты сказала, что заплакала, потому что заплакал он. И потому что ты боялась, что он не захочет больше с тобой дружить.
У меня перехватило дыхание, боль снова вернулась ко мне.
— Всё меняется, Пэн. Люди меняются. Иногда тебе делают больно. А иногда делаешь больно ты. Знаешь, я смотрю на Эллен и Джорджа... — Она прикусила губу, и я поняла, что эта привычка у меня от мамы. — Им обоим очень больно. Но я надеюсь, что любовь, которую они строили столько лет, и память об этой любви помогут им пережить всё это. И неважно, останутся они вместе или нет. Я надеюсь, что, несмотря на всё это безумие и перемены, то, что у них было, поможет им построить будущее.
К концу своей речи, она уже не могла сдержать слез.
Я застыла.
Я никогда не видела, как она плачет. Даже когда умер дедушка, она сохраняла строгое родительское лицо, не позволяя мне видеть, как она расстроена. Но она не просто мама, но еще и обычный человек, который прикусывает губу и беспокоится об окружающих; который любит своих друзей так сильно, что их боль причиняет боль ей. Странно и страшно видеть своих родителей такими уязвимыми, понимать, что они не только родители, но и люди с такими же хрупкими сердцами.
Понимание этого снизошло на меня и наполнило любовью. Я села и обняла её за плечи, чтобы она тоже почувствовала себя в безопасности, как я когда-то в детстве.
Через несколько минут она отодвинулась, громко принюхиваясь.
— Можешь не идти сегодня в школу при одном условии: вставай с постели и поехали с нами в залив Дэд Хорс наблюдать за птицами.
— Разве вам не нужно на работу?
Она пожала плечами.
— Не ты одна любишь прогуливать. Выдвигаемся через полчаса, ладно?
Она поцеловала меня в макушку и вышла.
Я полежала еще несколько минут. Мне было грустно и одиноко, сердце, как и душа, разбито.
Но я нашла в себе силы подняться с кровати и пойти в душ.
* * *
Полтора часа в метро, поездка на автобусе, а потом еще сорокаминутное наблюдение в полной тишине за тем, как пустельга возвращается в гнездо. Родители очень хотели это увидеть. Я теребила свой кулон с динозавром, катая его по цепочке вверх и вниз. Вялость почти исчезла, но кости продолжали ныть.
— Пойду почитаю на пляже, — прошептала я, вытаскивая из сумки «Эмму» Джейн Остен.
Они кивнули и с облегчением улыбнулись: я серьезно усложняла их игру в наблюдение за птицами.
Я направилась к берегу, где камыш был выше меня.
Я уже слышала о Заливе Дэд Хорс — заболоченная местность, на которой раньше располагался завод по переработке лошадиного мяса, а затем тут устроили свалку. Эта часть пляжа была очень странной: тут можно было найти старые бутылки, рваные кожаные башмаки и — внезапно! — лошадиные кости, которые море выбрасывало на берег. Эллен любила бродить здесь, разыскивая старые стеклянные бутылки для своих художественных проектов. Эф рассказывал, как бывал здесь с ней. Создавалось ощущение, что ты в постапокалиптическом мире, из которого уже ушла жизнь.
Неважно, что говорили об этом месте, потому что когда я поднялась на холм, с которого открывался вид на воду, мой разум очистился: ни злости, ни печали, только пустота и благоговение.
Пляж был покрыт бутылками, создавая причудливую мозаику из отполированного водой стекла — чаще зеленого и коричневого, но встречался и кобальтово-синий и молочно-белый. Были там и лошадиные подковы, и обрывки кожи, идеально гладкие коряги и куски пластика.
Я пошла по кромке берега. Хоть это место было просто загрязнено, а не отравлено, я была благодарна толстой подошве своих ботинок за то, что осколки не впивались мне в ступни.
Хотела бы я увидеть, как выглядит пляж в лучах солнца. Сегодня было серо и холодно, небо будто готовилось к зиме, и всё вокруг казалось таким же одиноким, как и я. Все тут было никому не нужно.
Я остановилась рассмотреть маленький стеклянный цилиндр, запачканный чем-то белым. Когда я прополоскала его, на боку появилась надпись «POND’S». В нем когда-то хранили крем. Я подумала о женщине, которая им пользовалась. Как выглядели её руки? Наносила ли она крем, перед тем как идти спать? Плакала ли она, прежде чем заснуть?