Страница 3 из 4
– А ежели можно, Ваше благородие? Так сделать, чтоб все были равны, как перед Богом. У буржуев всё заберём и бедным раздадим – и не будет ни господ, ни холопов. А кровь? Так по-другому… это… не сподобиться, похоже, – и, задумавшись, гордо произнёс, видимо, услышанную где-то ранее фразу: – Революция требует жертв, а иначе как? Иначе не победить.
– Требует жертв… – тихо нараспев повторил Котлинский слова ефрейтора и, достав из пачки новую папиросу, продолжил: – По справедливости не получится. К сожалению. Человеческая сущность, Скорняков, такова, что тот, кто делить будет, всё равно себе побольше хапнет, а другие сразу обидятся. Человек – существо завистливое. Тогда что? История показывает, что все революции народ делает, а во главе потом встают далеко не лучшие их представители. И всё в конце концов возвращалось на круги своя. Кто всё затеял, тот наверху неплохо устроился, а кто кровушку за идеи проливал, тот так в дерьме и остался.
– Мы в гимназиях, Ваше благородие, не обучены. Было то, не было – нам неведомо, – ответил Скорняков, – но наша революция другая будет, народная. Вся власть у рабочих и крестьян будет, а те, кто сами в нищете да в голоде «поживали», те никогда лишнего не возьмут. Я вот вам так скажу, Ваше благородие, только не обижайтесь: слухи ходят, что у вас родители из крестьян будут? Потому вы, наверно, к нашему брату-солдату по-другому и относитесь. Не так, как большинство господ офицеров. Зато и солдаты за вас готовы и в огонь, и в воду.
– Ты что, Скорняков, – усмехнувшись, перебил его Котлинский, – ты меня в революционеры решил сагитировать? Ну ты, брат, даёшь! Наглости тебе не занимать! – И, вмиг посерьёзнев, продолжил: – Я батюшке-царю и Отечеству нашему присягал, а российский офицер два раза не присягает! Неведомо тебе, что такое офицерская честь. А по поводу «бедные – богатые, хорошие – плохие» вопрос у меня к тебе имеется: а вот тот, кто про тебя особисту нашептал, – он, когда всё поделите, тоже успокоится? А?
– Успокоится. А не успокоится – заставим. Ну а ежели не захочет – тады к стенке!
– Благородно, ничего не скажешь. А только как вы их распознаете? Они же хитрые, без принципов и совести. Такие, как правило, за счёт словоблудия во власти и оказываются. А там, глядишь, – привилегии, достаток, гордыня, да мало ли что ещё. Злато – оно быстро глаза застилает, и боюсь, что тогда крови людской прольётся столько, что эта война сказкой покажется.
– Всё равно, Ваше благородие… – продолжил было ефрейтор, но Котлинский резко перебил его: – Хватит! – давая этим понять, что дискуссия окончена. – Будет революция или нет, это никому не известно. Нам до тех времён ещё дожить надо. А потому приказываю: прекратить всякие разговоры и агитацию среди солдат на эти темы! Ясно?
– Так точно, Ваше благородие, – отчеканил Скорняков и, пытаясь при этом вытянуться в струнку, ударился головой в потолок.
Ровно в четыре часа утра Дитрих снова разглядывал позиции русских в бинокль. Там всё было спокойно и тихо. Лишь на одном из участков обороны он заметил некие перемещения солдат в окопах. Но это уже не имело никакого значения. Судьба ничего не подозревавших и спокойно отдыхавших русских солдат была предрешена. Ветер не изменил своего направления и даже усилился, что было на руку немецкому командованию.
Дитрих оторвал глаза от бинокля и посмотрел по сторонам. Солдаты его роты расположились вдоль окопов, сидя на корточках в ожидании команды для начала атаки. У каждого из них в руках был противогаз. Он улыбнулся: по данным немецкой разведки, у русских ни противогазов, ни иных средств защиты от газовой атаки не было. Наконец-то эта немыслимая осада крепости закончится, не унеся больше ни одной жизни немецких солдат! Они просто пройдут оборонительные редуты по трупам врагов без единого выстрела.
Через мгновение из расположений немецкой артиллерии раздались залпы. Били из всех орудий. Ночное небо взрезáлось сполохами ярких вспышек. Через пятнадцать минут весь горизонт со стороны позиций русских стал одним большим заревом. Всё ухало, горело. Казалось, земля под ногами стонет и вздрагивает. Сущий ад! Было очевидно, что в этом пекле никто и ничто не сможет выжить. Дитрих даже на мгновение подумал: «Может, и не надо никакой газовой атаки?» Но лишь на секунду. Он был солдат, а приказ есть приказ. Дитрих вновь прильнул к биноклю.
Примерно через полтора часа артподготовка закончилась, и был отдан приказ пустить газ. Уже стало светать. За какие-то десять минут плотное тёмно-зелёное облако едкого, смертельного газа подобралось к передовым позициям русских. Длиной во весь фронт и высотой метров двенадцать, оно неотвратимо двигалось, застилая перед собой всё видимое пространство. Первые лучи утреннего солнца, встававшего из-за горизонта со стороны немецких позиций, освещали его на фоне ещё не посветлевшего неба. И картина происходящего от этого была ещё более зловещая! Когда граница ядовитого облака достигла форпоста противника, ландверным батальонам поступила команда надеть противогазы и идти на штурм позиции русских. Семь тысяч немецких пехотинцев одновременно пошли в атаку сквозь проделанные проходы в заграждениях из колючей проволоки.
Котлинский так и не смог заснуть. Дурные предчувствия не покидали его, не давая покоя. Он скомкал пустую пачку из-под папирос и отбросил её в сторону. Открыв новую, подпоручик взял папиросу и вышел из блиндажа на свежий воздух. Закурив, посмотрел на ясное ночное небо, утыканное яркими звёздами. Такая красота вокруг! Тишь, которую нарушают только стрекот сверчков на лугу за бруствером окопа да всплески от щуки, гоняющей молодь на реке. Как будто и нет вокруг войны. Такая малость, а на душе восторг! Ведь это беречь надо, а не уничтожать.
Котлинский, затушив недокуренную папиросу, закрыл на секунду глаза и вдохнул полной грудью этот ночной прохладный воздух, пропитанный сочными запахами травы и утренней свежести. «Как в деревне у родителей побывал», – улыбнулся он.
Эйфорию подпоручика нарушили быстро приближавшиеся шаги. Он открыл глаза и увидел запыхавшегося солдата своего взвода.
– Разрешите доложить, Ваше благородие? – выпалил он, вытянувшись в струнку.
Котлинский мотнул головой.
– Какие-то шевеления в окопах у немчуры происходят. Вроде как всё спокойно, но огоньки от папирос в окопах слишком часто мигают и во многих местах. Похоже, они в боевой готовности там. Хотя…
– Никаких «хотя»! Бережёного Бог бережёт. Пусть взводные солдат будят. Но только без шума.
Котлинский хотел побежать к связистам, чтобы доложить о подозрениях командованию в форт № 1. Но не успел. Всего через пару минут со стороны немецких войск был открыт шквальный артиллеристский огонь. Он успел лишь прыгнуть в окоп, где находились его солдаты. Сколько времени вёлся огонь, подпоручик определить не мог. Казалось, прошла целая вечность. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался.
Котлинский приподнялся с земли. В ушах звенело от разрывов снарядов. Голова гудела. Он осмотрелся по сторонам. Всё было в дыму и огне. Разбросанные тела вокруг мест прямого попадания в окоп, стоны раненых создавали гнетущее впечатление. Среди солдат, помогавших раненым выбираться из-под завалов ближайшего блиндажа, Котлинский увидел ефрейтора Скорнякова и жестом подозвал его к себе.
– Ефрейтор, – скомандовал он, – знаешь, где связисты располагаются?
– Так точно, Ваше благородие!
– Бегом туда и обратно. Скажи, я послал. Узнай, есть ли какие сведения или распоряжения из штаба. И посмотри по пути, сколько солдат от роты осталось. Действуй.
А сам подпоручик направился вдоль окопа в сторону блиндажа, где находились Мария и остальные медики. Но он не успел сделать и десяти шагов, как наткнулся на неё, сидевшую на корточках и с ужасом смотревшую на солдата, которому осколками снаряда оторвало обе ноги. Солдат был уже мёртв, но Мария, как загипнотизированная, не могла оторвать от него взгляд и, схватившись двумя руками за рукав шинели, причитала: