Лисьи чары

Переводчик просил бы прежде всего не удивляться всему тому, что не совпадает с привычным чтением. Ведь перевод на китайский язык наших произведений, например поэм Жуковского, сна Татьяны из «Евгения Онегина», святочных рассказов и так далее поверг бы китайца точно так же в крайнее удивление и вызвал бы недоуменный вопрос: где же тут литература, что интересного в этой диковинной чепухе, шокирующей литературный вкус читателя? Опасно, – должен предостеречь переводчик, – будучи простым обывателем, мнить себя абсолютным судьей чужеземного творчества.

Выпускаемая книжка, конечно, фактически обращается к любому человеку, умеющему читать, но достоинство ее обращено только к тем, кто любит новое; кто всей душой стремится в новый мир человеческих чувств, переживаний, образов и слов; кто знает цену новому знакомству, новому проникновению в новые тайны человеческой души. Такому читателю, наоборот, показалось бы чрезвычайно странным и неприятным, если бы он в переводах с китайского увидел бы только то, что давно уже знал из своего опыта с чтением русской литературы.

Далее, переводчик просит не забывать, что дело происходит в XVII веке, в Китае, еще совершенно не затронутом европейской цивилизацией и, следовательно, молчащем во всех тех областях, которые в то время требовали от мирового писателя отзыва и ответа.

Затем, хорошо было бы, если бы читатель, натолкнувшись в переводе этих рассказов на шокирующие чувство благопристойности места, взглянул на них так же, как глядят на светящийся предмет близорукие, то есть через некоторые очки, восстанавливающие нормальное зрение и более не позволяющие видеть вместо светящейся точки радужное пятно. Читатель этого типа легко поймет, что фактическая непристойность, изображенная Ляо Чжаем в двух-трех словах, отнюдь не рассчитана на такое внимание, каким окружены соответствующие места у Ги де Мопассана, Золя, не говоря уже о нашей литературе начала XX века, Арцыбашеве и других. Переводчику хотелось бы предупредить обычное лицемерие, а тем более ханжество читателя, не умеющего относиться к литературной вещи с должным чувством пропорции ее частей и форм.

Наконец, как выяснено уже на предыдущих страницах, перевод с китайского языка, располагающего двойственностью своего проявления в литературе и в разговоре, на русский язык, который этой двойственности почти не имеет, – во всяком случае, ее не любит, – такой перевод не может воссоздать оригинала во всей его красе. Протянуть от своих слов к их родникам те же нити, что протягивает гениальный китаец, устроить читателю тот же литературный пир, что блещет и волнует в рассказах Ляо Чжая, – это значило бы стать Ляо Чжаем на русской почве. Переводчик есть только переводчик. Ему доступны фразы, слова, иногда образы, но переводчик Байрона не Байрон, переводчик Пушкина не Пушкин, и, значит, переводчик Ляо Чжая не Ляо Чжай. Если ему удалось найти в себе проникновенное слияние двух разных миров – китайского и русского, если он сумел достойным образом передать содержание повестей на русскую литературную речь, легко читаемую и действительно отражающую подлинный текст, не делая уступок в угоду понятливости читателя, то последний вместе с переводчиком может быть только доволен.

Лисье царство

Из рассказов Ляо Чжая[3]

В повестях Ляо Чжая трактуется фантастика лисьего оборотня. Отвечая на данное ей фатумом предопределение в отношении как к собственному совершенству и превращению в святого небожителя, так и к судьбе, доле счастья, назначаемому данному человеку, лиса является к нему, и для смертного начинается совершенно новая жизнь, построенная на незаслуженном, несбыточном, непонятном вмешательстве в его скромную судьбу, – новая жизнь, новое, подлинное счастье.

Лиса является к нему, чтобы соединить свою судьбу с его судьбой. Повинуясь общему неотвратимому, верховному року, она хочет, чтобы человек быстро усвоил себе ее масштаб и слился с ней, не чураясь ее, не хитря перед ней, не боясь ее, а веря ей, как он верит любимым живым существам. Но обыватель, напуганный рассказами о страшной силе лисы, жадно пьет ее обаяние, но тут же старается от нее отделаться. «Пожил – и полно!» – думает он, но… не она.

И вот, в ответ на тайную борьбу с ней путем талисманных письмен и всяческих заклинаний, она объявляет человеку месть, изводя его до крайности и могилы. Бороться с лисой может только человек, владеющий тайной рока, или герой, не виляющий перед чарами жизни, способный противостоять кому и чему угодно. Если же с нею борется обыватель, то, к чьей бы сверхчеловеческой помощи он ни прибегал, из этого ничего не выйдет и он будет первым же щелчком отброшен в пропасть.

И все же, несмотря на все предупреждения против лисы, ее чарам подвержен всякий. Она – обворожительная женщина, «без пары в свете», и даже мужчина, олицетворение лучшего ума в высшей культурности. Сверхъестественный роман – вот во что выливается повесть о лисе. Понятно, почему эти повести Ляо Чжая стяжали себе в Китае бессмертную славу. Ведь в них затронуты и исповеданы самые головокружительные мечты о человеческом счастье!

Однако и помимо этого в повестях есть особенности, украшающие их до полного литературного триумфа.

И прежде всего чары лисы распространяются на китайского «студента», то есть интеллигентного начетчика былого времени. Жизнь его сложней простой жизни полуживотных масс, так что и роман может быть развит со всей доступной автору красочностью палитры. А она очень ярка: на ней депозит всей сложной китайской культуры. Химеры интеллигенции, как известно, раскрашиваются свободнее и сочнее.

Другое дело – достоинство повестей Ляо Чжая, заключающееся в их ультралитературном способе изложения, а именно в особом, так сказать, двойном языке, состоящим из слов, не существующих в разговорном языке, слышимом и понятном всем. Так, например, в китайской фразе, взятой из одной повести Ляо Чжая, неграмотному мужику полуграмотный монах говорит следующее: «У вас, сударь, полная телега груш: целые сотни! А я, старик, прошу у вас всего-навсего одну. Вам, барин, от этого ущерба большого ведь не будет! К чему же так сердиться?» Из 21 слова, выражающего эту фразу, только четыре участвовали в разговорном языке того времени: один, телега, сто, большой. Остальные были неслышимыми архаизмами. Если эту фразу представить в пропорциональном составе русских слов и если архаизмы китайской фразы заместить, например, крайними варваризмами фразы русской, то отнюдь не гиперболически эта фраза может быть представлена, например, в следующем виде: «Целая телега в квантитете сотен пьес. Старый lazzaroni уникомом демандует из оных лишь одну. Майоратному магнату, a propos de tout cela, нуль большого детримента. Per que ирритация?»

Но и в этом странном виде фраза воспринимается на слух, и вообще русский язык – как и любой европейский – бессилен выразить самую основную красоту повестей, а именно их торжество над языком жизни при рассказе о самой жизни, некий внечеловеческий фокус жизни, преломляющий действительность, с нею соприкасаясь.

Смешливая Иннин[4]

Ван Цзы-фу из Лодяня[5] рано лишился отца. Обладая недюжинными способностями, он уже четырнадцати лет «вошел во дворец полукруглого бассейна»[6]. Мать чрезвычайно его любила и берегла, не позволяла ему без дела гулять за селом, по безлюдным местам. Сосватала было она ему невесту из семьи Сяо, но та еще до брака скоропостижно умерла, и, как говорит поэт, дело «о поиске своей жар-птицы» не вышло.

3

Вступительная статья к переводам четырех новелл сборника: «Смешливая Иннин», «Четвертая Ху», «Лис из Вэйшуя», «Лиса наказывает за блуд». Впервые опубликована: Восток. 1922. Кн. 1. С. 15–38. – Примеч. ред.

4

«Смешливая Иннин». – Переводчик оговаривается, что названия рассказов, для удобства русского читателя, переданы им в несколько распространенном, но отнюдь не измененном виде. Вызвано это главным образом тем, что большинство рассказов Ляо Чжая названо собственным именем главного действующего лица.

5

Из Лодяня – уезд Лодянь находится в округе Цзюйчжоу провинции Шаньдун в Восточном Китае. Шаньдун – родина Пу Сунлина, здесь и происходят почти все события его рассказов.

6

«Вошел во дворец полукруглого бассейна» – то есть выдержал экзамен на первую ученую степень и вступил в списки учеников уездного училища конфуцианцев, имевшего при храме Конфуция, в котором проходили экзамены, особой формы бассейн, требуемый древним уставом.

Отбор государственных людей производился в Китае, начиная со II века до н. э. и вплоть до 1905 года, на основании особых литературных испытаний, долженствующих свидетельствовать о степени проникновения молодого человека в конфуцианское исповедание китайской культуры. Эти экзамены были троякими, в порядке их постепенности, начиная от кандидата первой ступени и кончая «поступающим на службу», экзаменовавшимся в столице. Кандидат, ищущий высшей степени, обязан был, таким образом, путешествовать из своей провинции в столицу, что далеко не для всех было достижимо. После трех экзаменов государь созывал новых кандидатов к себе во дворец и предлагал им письменные вопросы по разным статьям, главным образом – как то вообще лежало в основе всего экзаменационного делопроизводства – по государственному управлению. Прошедшие на этом экзамене получали или, вернее, должны были получить высшие должности.