Страница 13 из 21
– Ты в суму загляни, – посоветовал Стенька.
Суму Мирон с себя не снимал, с ней и спать лег, пусть дворня думает – там у богомольцев ценное имущество. И точно – в ней топорщилось что-то, оставшееся с тех дней, когда он выслеживал изготовителей воровских денег. Мирон полез туда, пошарил, отыскал засохший ломоть хлеба, отыскал деревянную обгрызенную ложку, которую с трудом опознал на ощупь, накололся на костяной гребень, в котором половины зубцов не хватало, и наконец добыл завернутые в тряпицу кремень и кресало.
– А ты почем знал?… – изумившись, спросил он.
– Да не знал я… Просто – вся надежда на это была, – признался Стенька.
Опустившись на корточки, он пошарил вокруг, добыл мешок, скрутил соломенный жгут, а Мирон уронил на него выбитые искры раз и другой, причем ветхая тряпица послужила заместо трута.
– Бочек-то! – воскликнул Стенька. И торопливо пошел в них заглядывать. Мирон светил ему, для чего-то поднимая руку повыше и даже привставая на цыпочки.
– Поди ж ты… – удивлялся ярыжка. – Кто ж знал, что у меня в суме весь богомольный припас сохраняется?…
– Сам ты и знал, – Стенька едва ль не нырнул в бочку, убедился в ее пустоте и прошептал озадаченно: – Эта, что ли?
Ощущавший некоторую вину Мирон качнул бочку за край и слегка переместил. Стенька пошарил у ее основания.
– Крути еще жгут, – велел Мирон, – не то руку сожгу.
Бочка оказалась та самая, вот только лаз был доподлинной норой – вел не вниз, а вбок. Выглядел он таким узким, что непонятно, как Стенькиным плечам да Миронову брюху туда протиснуться.
– Вот незадача… – пробормотал Стенька. – Залезть-то залезем – а как бочку за собой задвинем?
– Веревка нужна, – сообразил Мирон. – Обхватим ее веревкой да за собой и потянем! Потом один конец отпустим, веревку втянем…
– Умный! Где тут тебе веревка?!
– А мешок?
Надрезав засапожником, они быстро распустили один из мешков на полосы, связали их – и Стенька, заткнув полы подрясника за пояс, первым пополз непонятно куда. Ползти оказалось не страшно – вот только локтям места было мало. Да и недолго – сажени две промучался Стенька, когда вытянутая вперед рука не нашла опоры. Он ощупал верх и стенки норы и понял, что попал в какое-то помещение. Подавшись сколько можно вперед, он свесился из лаза и возблагодарил Бога, обнаружив внизу пол. Ступая по этому довольно жесткому полу руками, Стенька выволок из норы брюхо с ногами и позвал Мирона.
Тому пробираться было и труднее – дородство мешало, и легче – Стенька подбадривал и напоследок тянул его, как сказочную репку из грядки. Потом он уже довольно уверенно вернулся в лаз, при помощи холщовых полос подтянул к нему бочку и вернулся очень вовремя – Мирон как раз снова разжег огонь.
Оба ярыжки оказались в странном месте. Это был давным-давно заброшенный подвал. Всякой рухляди там стояло немерено, а вверху был округло выведенный свод.
– Ишь ты… – произнес Мирон. – И правду сказывали, будто Кремль весь норами изрыт. В таких погребах еще до поляков порох хранили…
– Тут не порох хранили, – вглядевшись в рухлядь, заметил Стенька. – Когда при поляках в Кремле боярские дворы погорели, на пожарищах новые ставить стали, а от старых погреба не засыпали. Я про такие слыхивал. Стрельцов-дозорщиков государь посылал глядеть, есть ли какие тайники под стенами, и столько всяких дыр они сыскали! Даже таких, что пройти нельзя. И для кого их делали – не понять…
– А я тебе скажу, Степа, для кого их делали. Мне умный человек как-то рассказал: коли из крепости тайник выводят, так непременно рядом с ним другой копают, и копают по-хитрому, он сперва широк, потом сужается. И задумано это для воров. Вор или переметчик захочет тайником пройти – а сам в другой ход попадает и сперва идет, потом ползет, а потом и рад бы назад, ан нет! Там и погибает!
– А правильный тайник рядом проходит? – уточнил Стенька.
– То-то и оно, Степа. Его только те знают, кому надо. Стало быть, мы под чей-то дом выбрались. Может, самого боярина Троекурова дом?
– Поди знай! Далеко от погреба мы не уползли. А боярский дом не так давно срублен. Может, там, где до него сгоревший был, а может, и нет.
– Да нет, срублен-то давно, а перестраивали его, поди, как боярин жениться вздумал. Новый сруб ставили, да горницу, да светлицу, да сени меж ними, да повалушу, да гульбище, где боярышням сидеть, – перечислил Мирон то, что увидел на боярском дворе, и Стенька позавидовал такой наблюдательности: то, что подметил Мирон, могло пригодиться при розыске, а ему и в ум не вошло приглядеться к хоромам.
– На Сицкого двор мы вроде заползти никак не могли… – Стенька стал припоминать, далеко ли стоял погреб от хором и в которую сторону он под землей простирался.
Мирон тем временем нашел себе занятие – отыскав ветхий лубяной короб, выкинул истлевшее содержимое, стал разбирать его на полосы луба, а полосы накручивать на какую-то палку, чтобы получился факел.
– Ты мне лучше, Степа, другое скажи – куда тот блядин сын Феодосий подевался! – вдруг воскликнул Мирон. – Ведь как сквозь землю провалился!
– Встал с петухами, подбросил мертвое дитя и дал деру, – предположил Стенька. – Погоди, Мироша, ведь чей бы то погреб ни был – не через нору же в него попадали! Дверь и лестница должны быть!..
– Ан нет, Степа. Спозаранку кобели по двору шастали. Он бы до ворот добежать не успел. А тын у боярина высокий. Бережет дочек!
– Да ну тебя и с Феодосием твоим вместе… – Стенька был озабочен, как выбраться из погреба, и о мертвом младенце думать не желал. – Дай-ка я вдоль стен проберусь. Грязи-то! Тут с польского времени, поди, все это дерьмо валяется… Гляди, Мироша!
Он поднял с почерневшего от времени и сырости сундука немалых размеров пищаль.
– Ну, пищаль… Эка невидаль… Ты слушай, что я тебе толкую. Тот Феодосий младенца в мешке принес, спозаранку его подбросил, а сам куда девался? Помнишь, вопила дворня – троих-де богомольцев имать надобно? Стало быть, он со двора не через ворота и не через тын убрался… Стало быть…
– Он и посейчас где-то тут? – догадался Стенька.
– Вот то-то!
– Куда ж он шмыгнул?
– Куда? – Мирон разжег наконец свой факел, отчего в подвале вмиг сделалось веселее. – Ну, давай рассуждать. Он от подклета до сада добежал и младенца из мешка выкинул.
– Далековато бежать пришлось, – заметил Стенька. – Диво, что его псы не потрепали. Неужто не мог бедное дитя в ином месте положить?
– Для чего-то ему нужно было под боярскими окнами младенца кинуть…
– Выходит, прав Деревнин – мстят боярину, и мстят жестоко? А дворня на боярского сына думает… Слыханное ли дело, чтобы сын с отцом так посчитался?
– Неслыханное, свет…
Ярыжки примолкли.
– Сколько дней, как дитя пропало? – вдруг спросил Стенька.
– Дня четыре, поди. А что тебе с того?
Стенька пожал плечами и пошел дальше вдоль стены, отодвигая короба, отпихивая ногами мешки – из одного в дырку посыпалось черное зерно…
Он не знал, зачем ему в его рассуждениях нужны эти четыре дня. Они были необъяснимы – коли неизвестный мститель решил проявить такую жестокость, зачем не сразу сделал свое злодеяние явным? Зачем подвел под пытки комнатных женщин? Ведь одна из них помогла ему, это несомненно! И ее же подвел под пытки? Не опасаясь, что выдаст?
Для чего?…
Возможно, злодей хотел огорошить боярина в заранее намеченный день – в память о неком им обоим известном событии? Выкрал дитя, когда получилось, а подбросил – в нужный день?
Дело становилось все более смутным.
– И ведь мы рядом с тем мертвым телом всю ночь проспали! Спаси и сохрани! – Мирон, перекрестившись, пошел с факелом следом за Стенькой. – Как выберемся – живо в приказ! Надобно того Феодосия сыскать! Хорошо, примета у него знатная – с таким пятном на роже он от нас никуда не денется. А как начнут пытать – с первой же виски во всем признается, сучий сын, выблядок!
Стенька подумал, что рассуждать можно хоть до морковкина заговенья, а поиск и поимка инока – то настоящее, чем придется заниматься и что сулит удачу.