Страница 6 из 13
Камилю как будто бы пробудили слова свёкра, и она с готовностью старательной снохи тут же, словно у неё не две, а четыре руки, принялась за все необходимые домашние хлопоты… Сначала она, подозвав Зайнап, что-то сказала ей на ухо и куда-то отправила. Затем, быстренько схватив самовар, поставила его на пол, добавила воду и сухими щепками разожгла огонь. Перед печью поставила маленький железный таган[12] и сковороду. Из чулана вынесла в трёх-четырёх посудинах масло, яйца, молоко.
Порывшись в маленьком сундуке, начала вытаскивать из него какие-то монеты, тряпки.
Марьям-абыстай тоже по-своему старалась что-то делать. Однако она как будто боялась далеко отойти от сына, всё время крутилась вокруг стола или же застывала на месте, держа в руках какой-нибудь предмет, как будто забывала, что собиралась с ним делать. Затем на миг задумалась и, глядя то на сына, то на мужа, тихим голосом проговорила:
– Может, в баню успеет сходить…
Галимджан-абзый в ответ только покачал головой:
– Эх, старуха, старуха! – И встав, сам начал участвовать в приготовлении чаепития.
Гумеру было очень тяжело видеть немощь матери. От жалости к ней у него заныло сердце и невольно даже мелькнула мысль: «Напрасно я им показался». Однако он тут же представил, как, спеша и волнуясь, он умолял командира отпустить его хотя бы на час в деревню, как бегом, покрывшись потом, бежал к дому, и Гумер наполнился ощущением этих дорогих минут встречи, и в сердце забилось счастье от радостных чувств. Он подумал, что доставит счастье родителям и родным. А теперь эта не успевшая прозвучать музыка радости как будто бы оборвалась стоном, не успевшее улыбнуться солнце как будто бы скрылось за чёрной тучей. Он опасался, что родители почувствуют жившее в его душе одно драгоценное желание – увидеть любимую девушку Захиду, он подумал: «Если скажу о Захиде, они посчитают, что я появился здесь только ради неё». И лишь то, что жена брата куда-то отправила Зайнап, родило в нём маленькую надежду. Шустрая жена старшего брата хотела, чтобы влюблённые встретились.
Вот, узнав от кого-то новость первыми, раньше всех у дверей начали толпиться деревенские мальчишки и девчонки. Мальчики посмелее зашли в дом и, здороваясь за руку, говорили: «Здравствуй, Гумер-абый!» – и, не найдя других слов, отступали к двери. Там между ними шёл горячий спор:
– Видел? У Гумера-абый медаль есть!
– Это не медаль, это орден.
– Орден тебе, медаль! Медаль круглая, белая бывает.
– А я и орден круглый видел.
– Пошёл ты, ни черта!
– Не веришь, спроси у самого Гумера-абый!
– Куда ты лезешь, на ногу ведь мне наступил.
Марьям-абыстай взяла сахар, который из кармана Гумер выложил на стол и, приговаривая:
– Вот, дитя моё, от дяди вам гостинец! – начала раздавать его детям.
– Спасибо, тётушка! – отвечали дети и быстро зажимали сахар в горсти. Те, кто стояли сзади, теснясь, старались выйти вперёд.
Гумер в этом стремлении матери порадовать детей в связи с радостью, что вот, мол, сын мой приехал, почувствовал особую глубину её любви к себе, и осознание всей полноты её материнских чувств к нему вдруг оказалось очень тяжёлым. С момента, как Гумер вошёл в родной дом, он, можно сказать, впервые осознал всю тонкость её души и, чтобы сдержать подступившие слёзы, он спешно начал тереть лоб.
Вот Камиля ловко поставила вскипевший самовар на стол. Как и положено для гостей, на столе было расставлено масло, сметана, яичница, сохранённый Марьям-абыстай мёд, пряники, вынутые со дна сундука Камили, полная тарелка с нарезанным хлебом и крупные и мелкие чашки. Гумер попросил катык[13], по которому очень истосковался.
Марьям-абыстай продолжала убиваться по поводу бедности угощения.
– Уж хотя бы курицу успели зарезать!
Галимджан-абзый пошутил:
– Не переживай, старуха, пока пусть яйца кушает, а если суждено, другой придёт и съест твою курицу, – подмигнул он Гумеру.
Все уселись к столу, и вперемежку с угощением Гумера и расспросами полилась задушевная беседа. За разговором предстоящая разлука как бы забылась. Чаепитие напомнило всем времена, когда их счастливое семейство собиралось за этим столом и все весело разговаривали.
Сначала Гумер коротко поведал о том, что пришлось увидеть на фронте. Марьям-абыстай с изумлением слушала о том, с чем столкнулся её сын, и весь её облик выражал ожидание чего-то более страшного. Когда Гумер стал рассказывать, как он уцелел и как был ранен, она несколько раз будто про себя повторила: «О Боже мой! О Боже мой!» Под конец не выдержала и дрожащим голосом воскликнула:
– Ой, сынок, как же ты жив остался!
Гумер с улыбкой ответил:
– Мама, сама же видишь, я жив и здоров!
И Галимджан-абзый, видя, как сын, спокойно улыбаясь, не спеша, терпеливо рассказывает, ничего не приукрашивая, понимая суть всего, глядя прямо в глаза каждому, подумал: «Парень друго-ой!» Ему захотелось поговорить с сыном о более серьёзных вещах и, потеребив пальцами кончик уса, он неторопливо произнёс:
– Так, сынок, у англичан-то как идут дела на фронте?
Марьям-абыстай, услышав слова старика, вспылила:
– Нашёл о чём спрашивать, «агельчане»[14], видишь ли. Зачем они тебе нужны?.. В голове у тебя других слов нет, что ли?
– Сиди-ка ты тихо!
– Гумер ведь не на месяц приехал, ты бы лучше ему, как отец, полезный совет дал.
– «Ни мишайт»[15], говорю тебе! Гумеру только и осталось, что слушать наши советы.
– Мне дороги мои сыновья, и душа моя горит только из-за них. От Фатиха уже два года нет вестей. А где теперь Шакир, жив ли, здоров ли? Про них надо спрашивать. А ты, старый дурак, об «агельчанах» печёшься.
Галимджан-абзый взглянул на сына и покачал головой, как бы говоря: «Вот что поделаешь с непонимающими людьми?!»
Гумеру были знакомы эти стычки между родителями. У Галимджана-абзый, благодаря чтению газет, были свои мысли по поводу международного положения и внешних сношений, и он любил при удобном случае об этом поговорить. А Марьям-абыстай, как настоящая мать, думала только о семейных отношениях и не была способна на другие заботы, кроме как заботы о детях. И раньше, когда он приезжал на каникулы, они, перебивая друг друга, расспрашивали его: папа о международном положении, а мама о том, как ему живётся в городе, что он ест и пьёт, боролись за его внимание, и всё заканчивалось стычками. В такие моменты Гумер старался подбодрить обоих, и ему приходилось находить тему, интересную обоим.
Вот и сейчас он постарался сделать то же самое:
– Мама, напрасно ты за нас так переживаешь. Вот я живой и здоровый, хоть ненадолго, но приехал повидать вас. Скоро ведь совсем вернусь. Папа же хочет спросить, когда война кончится, хочет спросить, когда мы все вернёмся с победой.
– Верное слово, верное слово!
– От союзников толку мало, папа. Ворон ворону глаз не выклюет… Только после того, как наша армия начала гнать немцев, они, лишь бы глаза замазать, начали шевелиться. Ладно, мы и без них Гитлеру петлю на шею набросили. Сам знаешь, теперь эта петля с каждым днём всё больше сдавливает его!
– Вот как! Дай-то Бог! Народ ждёт, когда эта петля затянется, сынок, очень ждёт. Даже у малышей, которые только начали ходить, на языке только одно слово: когда война закончится, говорят.
– Уж недолго ждать осталось, папа, вот сердце чует, быстро закончится… Да…
Гумер взглянул на свои наручные часы.
– Мне пора выдвигаться, папа, разрешите…
Марьям-абыстай, вздрогнув, сказала:
– Боже мой! Так быстро!
Камиля торопливо потянулась к чашке Гумера:
– Гумер, давай я тебе ещё налью.
Гумер поднялся со своего места. В эту минуту он ясно понимал, до какой степени эта минута мучительна и тяжела для всех, и что бы он ни сказал, всё будет звучать искусственно, но и не сказать нельзя: внешне он старался сохранять спокойствие, но и сам не почувствовал, каким вдруг высоким голосом сказал:
12
Таган – треножник.
13
Катык – кисломолочный продукт.
14
С акцентом произнесённое «англичане».
15
С акцентом произнесённое «не мешать».