Сталинград

А здание носит на себе следы страшной разрушительной работы немцев. Вокруг него чернеют огромные ямы, вырытые германскими «пятисотками». Бетонпые стены и потолки провалены прямыми попаданиями авиационных бомб, железная арматура, изодравшая силою взрывов, провисает и прогибается, как тонкая рыбачья сеть, порванная огромной белугой. Западная стена разрушена дальнобойной артиллерией. Северная полутораметровая стена провалена ударом из шестиствольного миномёта. Огромная труба — мина, с увернутой железными лепестками верхней частью, валяется на каменном полу. Стены исклёваны ударами лёгких снарядов и мин. Но здесь же из металла и камня, искрошенного немецким огнём, руками красноармейцев вновь создавались стены с узкими длинными амбразурами. Эта разрушенная крепость не сдалась. Она выстояла форпостом нашей обороны и сейчас своим огнём поддерживает наше наступление.

И сейчас, как. и вчера, идёт здесь жестокая, справедливая война. В некоторых пунктах прорытые батальоном траншеи находятся от противника в 20 метрах. Часовой слышит, как по немецкой траншее ходят солдаты, слышит ругатню, которая порицается, когда пемцы делят пищу, всю ночь слышит он, как отбивает чечётку немецкпй караульный в своих худых ботинках. Здесь всё пристреляно, каждый камень является ориентиром. Здесь много снайперов, и здесь, в этих глубоких, узких траншеях, где люди нарыли себе землянки, поставили печки с трубами из Снарядных гильз, где по-хозяйски ругают товарища, отлынивающего от рубки дров, где вкусно прихлёбывая, едят деревянными ложками суп, принесённый в термосе по ходу сообщения, — здесь день и ночь царит напряжение смерепой битвы. Немцы понинают всё значение этого участка в системе своей обороны. Здесь нельзя показаться на вершок пад краем траишеи, чтобы не щёлкнул выстрел немецкого снайпера. Здесь немцы не берегут патронов. Но мёрзлая каменпая земля, в которую глубоко зарылись немцы, не может уберечь их. День и ночь стучат кирки и лопаты, наши красноармейцы шаг за шагом продвигаются вперёд, грудью раздвигая землю, всё ближе и ближе к господствующей высоте. И немцы чуют, что близок час, когда, уж ни снайпер, ни пулемётчик не выручат. И их ужасает этот стук лопат, им хочется, чтобы он прекратился хоть на время, хоть на мпнуту.

— Рус, покури! — кричат они.

Но русские не отвечают. Тогда стук кирок и лопат исчезает в грохоте взрывов: немцы хотят в разрывах гранат утопить страшную методическую работу русских. В ответ из наших траншей тоже летят «феньки» — гранаты. А едва рассеивается дым и стихает грохот, как немцы слова слышат могильный стук. Нет, эта земля не сбережёт их от смерти. Эта земля их смерть. С каждым часом, с каждой минутой приближаются русские, преодолевая каменную твёрдость зимней земли… Но вот мы снова на командном пункте батальона. Через разрушенную стену, на которой сохранилась дощечка: «Закрывайте двери, боритесь с мухами», мы проходим внутрь глубокого подвала. Здесь на столе стоит румяный медный самовар, красноармейцы и командиры отдыхают на пружинных матрацах, снесённых сюда из окрестных разрушенных домов. Командир батальона капитан Ильгачкин, высокий, худой юноша с чёрными глазами, с тёмным высоким лбом. По национальности он чуваш. В его лице, в горящих глазах, во впалых щеках, в его речи чувствуется Фанатизм, сталинградская одержимость. Он и сам говорпт это:

— Я здесь с сентября. И теперь я ни о чём не думаю, только о кургане. Утром встану — и до почи. А когда сплю, во сне его вижу. — Он возбуждённо стучит кулаком по столу я говорит: — Возьму курган, возьму! План разработали так, что ни одной ошибки в нём быть не может.

В октябре он и красноармеец Репа были одержимы другой идеей: сбивать «Ю-87» из противотанкового ружья. Ильгачкин произвёл довольно сложные подсчёты с учётом начальной скорости пули и средней скорости самолёта, составил таблицу поправок для стрельбы. Была построена фантастически остроумная и простая «зенитная установка»: в землю вбивался кол, устраивалась на нём втулка, на эту втулку надевалось колесо от телеги. Противотанковое ружьё сошниками укреплялось на спицах колеса, а телом своим лежало между спицами. И сразу же худой и унылый Репа сбил три немецких пикировщика «Ю-87», полтузивших наш передний край.

Теперь за противотанковое ружьё взялся знаменитый сталинградский снайпер Василии Зайцев. Сн приспосабливает к нему оптический прицел со снайперской винтовки, хочет разрушать немецкие пулемётные точки, всаживать пуло в самую бойницу. И я уверен, что он добьётся своего. Сам Зайцев молчаливый человек, о котором говорят в дивизии так: «Наш Зайцев культурный, скромный, уже двести двадцать пять немцев убил». Он пользуется большим уважением в городе. Воспитанных им молодых снайперов называют «зайчатами», и когда он обращается к ним и спрашивает: «правильно я говорю», — все хором отвечают: «правильно, Василий Иванович, правильно». И вот теперь Зайцев консультируется с техниками, чертит, думает, выписывает. Здесь, в Сталинграде, как нигде, часто видишь людей, вкладывающих в войну не только всю кровь свою, всё сердце, но и все силы ума, всё напряжение мысли. Сколько мне пришлось их встречать здесь — и полковников, и сержантов, и рядовых красноармейцев, напряжённо день и ночь думающих все об одном и том же, что-то высчитывающих, чертящих, словно люди они, защищающие город, взяли на себя обязанность разрабатывать изобретения, вести исследования здесь, в подвалах города, в котором недавно занимались этим делом много блестящих профессорских и инженерских умов в просторных институтских и заводских лабораториях. Сталинградское войско воюет в городе и на заводах. И как некогда директора сталинградских заводов-гигантов и секретари райкомов партии гордились тем, что у них, а не в другом городском районе, работает знаменитый стахановец или стахановка, так и теперь командиры дивизий гордятся своими знатными людьми. Батюк, посмеиваясь, перечисляет по пальцам: «Лучший снайпер Зайцев — у меня, лучший мином`тчик Бездидько — у меня, лучший артиллерист в Сталинграде Шуклин — тоже у меня». И как некогда каждый район города имел свои традиции, свой характер, свои особенности, так и теперь Сталинградские дивизии, ровные в славе и заслугах, отличаются одна от другой множеством особенностей и характерных черт. О традициях дивизий Родимцева и Гуртьева мы уже писали. В славной дивизии Батюка принят тон украинского доброго гостеприимства, добродушной любовной насмешливости. Тут любят рассказывать, как Батюк стоял у блиндажа, когда немецкие милы со свистом одна за другой ложились в овраг возле Начарта, пытавшегося выйти из своего подземелья и шутя корректировавшего стрельбу: «Правей два метра. Так, левей метр. Начарт, держись». Тут любят посмеяться и над легендарным виртуозом стрельбы из тяжёлого миномёта Бездидько. Когда немецкие мины ложатся у командного пункта, комдив говорит: «От, сукин сын, Бездидько, хиба так его я учив?». И Бездидько, не знающий промаха, кладущий мины с точностью до сантиметра, смеётся и сердится. И сам Бездидько, человек с, певучим мягким тенорком, лукавой украинской улыбкой, имеющий на своём счету 305 немцев, любовно посмеивается над худепьким командиром 2-й батареи Шуклнным, подбившим из одной пушки в течение дня четырнадцать танков: «А вин оттого и быв одной пушкой, що у него тильки одна пушка и була».

И здесь, в батальоне, любят посмеяться, рассказать друг о друге смешное. Рассказывают о внезапных ночных стычках с немцами, рассказывают, как ловят падающие на дно окопа немецкие гранаты и бросают их обратно в немецкие траншеи, рассказывают, как «сыграл» вчера шестиствольный дурило и влопил все 6 мин по немецким блиндажам, рассказывают, как огромный осколок от тонной бомбы, легко могущий убить наповал слона, пролетая, разрезал красноармейцу. словно бритва, шинель, ватник, гимнастёрку, нижнюю рубаху и не повредил даже самого ничтожного клочка кожи, капли крови не выпустил. И, рассказывая все эти истории, люди смеются, и самому всё это тебе кажется смешным, и ты сам смеёшься.

В соседнем отсеке заводского подвала размещаются ротные миномёты. Отсюда стреляют, отсюда смотрят на противника, здесь поют, едят, слушают патефон.