Сталинград

Да, здесь все силы германской техники были встречены русским солдатом-пехотинцем, и Чуйков, для которого эта, залитая кровью земля была дороже и прекрасней райских садов, говорил: «Как, пролить столько крови, подняться на такие высоты славы и отступить, — да никогда этого не будет». Он учил командиров спокойному, трезвому отношению к противнику. «Не так страшен чорт, как его малюют». — говорил он, хотя знал, что в некоторые дни немецкий «чорт» бывал очень страшен на направлении главного удара. Он знал, что суровая правда в оценке противника — необходимейшее условие победы и говорил: «Переоценивать силу противника вредно, недооценивать — опасно». Он говорил командирам о гордости русского военного, о том, что лучше офицеру не снести головы, чем поклониться перед строем немецкому снаряду. Он верил в русский военный задор. Он был беспощаден с паникёрами и трусами, суровейшим среди суровых. Говорят, победителей не судят. Но, я думаю, случись так, что 62-я армия была бы побеждена, её командующего тоже нельзя было бы судить.

Такой же верой в силу нашей пехоты жил генерал-майор Крылов. На этой вере основывал он свою сложную работу, свои расчёты, свои предвидения. Судьба положила ому жребий быть начальником штаба армии, защищавшей Одессу, затем начальником штаба героической армии, 7 месяцев оборонявшей Севастополь, и, наконец, начальником штаба 62-й Сталинградской армии. Этот спокойный, задумчивый человек, с размеренной негромкой речью, мягкими движениями и мягкой улыбкой, пожалуй, единственный генерал в мире, столь богатый опытом обороны городов. Такого опыта не имеет ни одна академия.

Суровую науку свою генерал Крылов изучал в огне пожаров и гроходе взрывов. Он приучил себя методически работать, обдумывать сложные вопросы, размышлять над замыслами противника, разрабатывать и детализировать манёвры и планы в таких адских условиях, в которых ни один человек науки не мог бы и на минуту сосредоточить свои мысли.

В Сталинграде ему иногда казалось, что севастопольская битва не кончилась, а продолжается здесь, что грохот румынской артиллерии на подступах к Одессе слился с рёвом немецких пикировщиков, нависших над сталинградскими заводами. В Одессе бой шёл на внешнем обводе в 15-18 километрах от города, в Севастополе он придвинулся к окраинам, шёл на Северной и Корабельной сторонах, а здесь он вошёл в самый город — на площади и в переулки, в дворы, в дома, в цехи заводов. Здесь бой шёл на том же страшном, потенциале, как и в Севастополе, но масштабы его, воинские массы, втянутые в него, были неизмеримо больше. И здесь сражение, наконец было выиграно. Крылову казалось, что зто победа не только сталинградской армии, что это победа Одессы и Севастополя.

В чём была тактика противника во всех трёх битвах за город? Немцы во всех трёх сражениях применили способ последовательного методического прогрызания нашей обороны, рассечения боевых порядков и уничтожения и подавления их по частям в тех случаях, когда им удавалось расчленить эти боевые порядки. В этих ударах весь главный расчёт делался на силу мотора, на массированное применение концентрированной техники, на ошеломление. В такой тактике с военной точки зрения не было ничего порочного. Наоборот, это была правильная тактика, но в ней имелся один органический порок, избежать которого немцы не могли, — это диспропорция между силой могучего мотора и слабостью немецкой пехоты. И вот стальным клином, вошедшим в эту брешь, были великолепно вооружённые русские стрелковые дивизии, оборонявшие Сталинград, их стойкость, нх бессмертное мужество. Эту силу Крылов по-настоящему понял в Одессе, он измерил её возможности в Севастополе и он стал свидетелем и участником её торжества на берегу Волги, в Сталинграде. Вероятно, если через четверть века люди, командовавшие 62-й армией, встретятся с командирами сталинградских дивизий, эта встреча будет встречей братьев. Старики обнимутся, утрут слезу и начнут вспоминать о великих сталинградских днях. Вспоминать Болвинова, погибшего в бою, которого нежно любили бойцы за то, что он до дна выпил с ними горькую чарку солдатской беды, Болвинова, который, обвязавшись гранатами, подползал к боевому охранению и говорил своим бойцам: «Ничего, ребята, не поделаешь, держись». Вспомнят, как Жолудева засыпало в блиндаже, и он под землёй вместе со своим штабом затянул песню: «Любо, любо, братцы, любо, братцы, жить». Вспомнят трубу в которой сидел Родимцев, и вспомнят, как в тот день, когда дивизия Родимцева переправлялась через Волгу, работники штаба армии сели в танки и поддерживали переправу. Вспомнят, как Гуртьева засыпало вместе со штабом в пещере и как друзья прокопали к ним ход. Вспомнят, как командир дивизии Батюк шёл на доклад к командующему и крупнокалиберный германский снаряд упал ему под ноги, но не разорвался, и как Батюк покачал головой и зашагал докладывать, заложив руку за борт шинели. Вспомнят, как генерал Гуров звонил по телефону своему другу, генералу Жёлудеву, и говорил: «Крепись, дорогой, помочь ничем тебе не могу». Вспомнят, как на замёрзшем берегу встретились Горишный и Людвиков. Вспомнят многое. Вспомнят, конечно и то, как крепко жал Чуйков и как жарко бывало не только по дороге в блиндаж командующего, но и в самом его блиндаже. Многое вспомнит. Это будет торжественная, радостная встреча. Но будет в ней и большая печаль, ибо многие не придут на неё из тех, кого невозможно забыть, ибо все — и командарм, в командиры дивизий — никогда не забудут великого н горького подвига русского солдата, большой кровью своей отстоявшего отчизну.

29 декабря 1942г.

СТАЛИНГРАДСКОЕ ВОЙСКО

Дорога в батальон идёт по железнодорожным путям, заставленным товарными составами среди молодого, ночью выпавшего снега. Мы идём по пустырю, изрытому бомбовыми и снарядными ямами. Впереди, на кургане, темнеют водонапорные баки, в которых засели немцы. Пустырь этот хорошо виден немецким снайперам и наблюдателям, но худенький, щуплый красноармеец в длинной шинели, шагающий рядом со мной, идёт спокойно, неторопливо и утешительно объясняет:

«Думаете, он нас не видит? Видит. Раньше мы тут ночью ползали, а теперь не то: бережёт патроны и мины». Мой спутник неожидаипо спрашивает, не игарю ли я в шахматы, и тут же выясняется, что он шахматист первой категории, вот-еот должен был стать мастером. Никогда не приходилось мне беседоватъ об этой абстрактной и благородной игре, чувствуя, что на меня смотрят немцы, берегущие патроны. Отвечал я моему спутнику довольно рассеянно, отвлекаясь размышлением, достаточно ли бережливы засевшие в железобетонных баках немцы. Но чем ближе мы подходим к этим бакам, тем хуже они становились видны, отступая за гребень кургана. Мы пошли тропинками по тррритории одного из цехов громадного сталинградского завода, мимо груды рыжего железного лома, мимо колоссальных сталеразливочных ковшей, мимо стальных плит и разваленных стен. Красноармейцы настолько прикыкли к разрушениям, произведённым здесь, что не замечают их вовсе. Наоборот, интерес вызывает случайно уцелевшее стекло в окне разрушенной заводской конторы, высокая, не простреленная труба, чудом уцелевший деревянный домик.

— Смотри, пожалуйста, живёт домик, — говорят проходящие и улыбаются.

И действительно, трогательно доглядят эти редкие уцелевшие свидетели мирной жизни в царстве разрушения и смерти. Командный пункт батальона помещается в подвале огромного четырёхэтажного корпуса одного из промышленных комбинатов. Это крайний западный пункт в нашей сталинградской линии фронта. Он, словно мыс, вдаётся в занятые немцами дома и постройки. Противник рядом, но красноармейцы занимаются своими хозяйственными делами уверенно и неторопливо. Двое пилят дрова, третий рубит топором поленья. Проходят бойцы с термосами. Под наполовину обвалившимся выступом стены сидит боец и старательно слесарит, поправляет повреждённую часть миномёта. - Он раздумывает, прежде чем принять решают об отдельных деталях своей работы, затем снова принимается за инструмент и напевает. Совершенно мастеровой человек в обжитой своей мастерской.