Массаж лезвием меча

– До ванной дойдешь? – Я уже готова была помчаться за тазом.

– Ты называешь ванной тот убогий метровый гибрид, что позволяет умываться, не вставая с унитаза, но лишает удовольствия побултыхаться в горячей воде?

– Не прибедняйся, зимой у нас есть горячая вода.

– Смешно сказать, из батарей воруем! Может, этим мы и довели страну до нищеты?

Я повернула к себе его осунувшееся лицо и сказала противным бодрым голосом:

– А ты, видно, неплохо себя чувствуешь. Может, и завтрак осилишь?

Его худое горло испуганно дернулось, и я отскочила. Но мой маленький братик становился мужчиной. Выпучив глаза, он переждал приступ, осторожно выдохнул и сам скривился от запаха. К обеду на него «нападет жор», и он примется жадно поедать наши скудные запасы, стоя у распахнутой дверцы холодильника и порыкивая от нетерпения.

– Не сейчас, – произнес Аркадий гордо и поднялся, бесцеремонно опершись о мое плечо.

Не успев приготовиться, я так и осела, сдавленно крякнув, хотя брата никак нельзя назвать гигантом. Татьяна презрительно кличет его «недомерком», но чувствует, что это прозвище, при всей его вульгарности, не дотягивает до ласковой «Крыски».

Я помогла брату надеть его единственный, доставшийся от деда, халат из темно-зеленого шелка, с ядовито-лиловыми цветами, стелющимися по подолу, и обшлагами им в тон. Аркадий утверждал, что дед подбирал расцветку под стиль своей жизни, и передал внуку, как родовое проклятье. Последние пятьдесят лет своей жизни наш дед практически не выходил из запоя и мирно скончался во сне, ни разу не пожаловавшись на какие бы то ни было боли. В моменты ясности рассудка он успел сварганить нашего отца, купить двухэтажный дом на берегу таинственного пруда с дикими утками и перевести особнячок на бабушкино имя. Каким образом ему удалось осуществить все это, никто из нашей семьи вслух не рассуждал.

Когда мы выбрались из комнаты брата, допивавшая свой кофе Татьяна метнула в нас взгляд, способный взорвать шаровую молнию. Глаза у нее очень темные, и почти лишены белков. Но стоит сестре опустить ресницы, как ее узкое лицо начинает излучать розовое свечение кротости. Уверена, что отвечая экзаменатору, Татьяна вообще не поднимает веки.

– Я уже ухожу, – заявила она обиженно.

Кофе ей почему-то нравилось пить стоя. От негодования она притоптывала и отхлебывала так громко, что Аркадий снова судорожно схватился за горло.

– Смерти моей хочешь? – Простонал он и едва заметно скосил глаза в сторону кухни.

Мама не могла не слышать его голоса: в нашей квартире трудно сообщить что-то по секрету даже шепотом. Просто утро плавно вступало в стадию наказания. Маме неизменно удавалось опутать Аркадия сетями самобичевания, в которых он корчился и плакал до тех пор, пока она не считала нужным ослабить узелок.

– Я пошла, – громко повторила Таня и, оставив чашку на подоконнике, прошла мимо с независимым видом.

– Дикая кошка дико замахала своим диким хвостом, – пробормотал Аркадий ей вслед.

– Что ты с ним вечно нянчишься? – Прошипела сестра, когда я вышла проводить ее. – Еще наплачешься…

Я молча поправила ей галстук. Татьяна предпочитала брючные костюмы и тонкие галстуки, считая, что выглядит стильно. Именно так это и выглядело, особенно в сочетании с рассыпанными по плечам светлыми волосами. У нас троих были очень жесткие волосы, отец полагал – в бабушку. Только женщина с сильным характером могла на протяжении десятков лет управляться со взбалмошным, вечно нетрезвым человеком, каким был наш дед. Похоронив его, она неожиданно устроила в его огромном, по нашим меркам, доме нечто вроде приюта для обиженных жен. Наверняка бывали дни, когда она сама мечтала поселиться в подобном приюте.

Я вспомнила о ней, провожая сестру, потому что вечером прочла письмо, в котором одна из бабушкиных компаньонок просила меня приехать. Бабушка была больна и даже не могла написать самостоятельно.

– Постой, – я придержала Таню за галстук. – Ты подумала? Ты поедешь со мной?

Она недовольно скривилась:

– Слушай, у меня сейчас экзамен, а ты…

– Не очень-то тебя вчера волновал этот экзамен.

– А у тебя есть деньги на дорогу?

– Отец сказал, что немного подлевачил.

– Порнографию состряпал?

– Так ты поедешь?

– Возьми своего любимого братца, – ехидно предложила Татьяна. – Бабушка очень рада будет такому внучку. Безработный алкоголик!

– Он не алкоголик.

– Все алкоголики так говорят!

– Это я тебе говорю.

– Подумаешь!

Я чуть натянула галстук, и петля услужливо сдавила ее шею. Татьяна отшатнулась, но я крепко держала узкую полоску, в то же время стараясь не помять ее. В глубине черных глаз бледно вспыхнул испуг. Сестра не позволяла ему разрастись и отклонялась, пытаясь вырваться. Мы боролись, не произнося ни слова. Наконец, Татьяна не выдержала.

– Сдурела? – Взвизгнула она и ударила меня по руке. – Что за тупые шутки?!

Это не было шуткой, и Таня это прекрасно поняла. Она была умненькой девочкой.

– Конечно, он не алкоголик, – небрежно бросила она, поправляя костюм. – Еще не хватало!

– Ты поедешь со мной к бабушке?

– Ну ладно, если тебе так приспичило… Что, прямо сегодня? Я Витьке обещала…

– Обойдется твой Витька.

– А если я экзамен завалю?

– А ты постарайся не завалить.

Затворяя дверь, Таня пробурчала вполголоса, но так, чтобы я расслышала: «Ненавижу!»

Из коридора отлично просматривалась кухня, но, разговаривая с сестрой, я ни разу не взглянула на маму, и даже не улавливала ее движений боковым зрением. Кажется, она вообще не шевелилась все это время.

Но, зайдя на кухню, я обнаружила ее укрывшейся между холодильником и раковиной. Мама сидела на краешке грубого облезлого стула, на котором громоздился эмалированный бак с мукой, и беззвучно растирала по щекам слезы. Когда я присела перед ней, все скрытые мышцы ее лица разом задрожали, точно внутри неумолимо нарастал взрыв, а мама сдерживала его из последних сил.

– Что ж, он даже не извинится? – Проговорила она укоризненно, и губы ее тоже затряслись. – Ночью обозвал меня, как хотел… Ты опохмелиться ему дала?

– Зачем? Не надо приучать его к этому.

– Все опохмеляются. Так положено.

– Что вы там шепчетесь? – Раздался звонкий от злости голос брата. – Неужто вы знаете обо мне что-то такое, чего я не знаю?

– Мы с Таней сегодня едем к бабушке, – сказала я уже громко и поднялась. – Вчера пришло письмо, ей очень плохо.

– Разве может быть хорошо в восемьдесят лет?

– Ей еще семьдесят девять, – поправила мама и произнесла с чувством: – Надеюсь, я не доживу до таких лет.

Аркадий немедленно откликнулся:

– Я тоже надеюсь.

Мама в замешательстве заморгала и спросила шепотом:

– Это он обо мне или о себе?

– Конечно, о себе.

– Разве в его возрасте можно говорить такие вещи?

Уловить ее логику мне порой было не под силу.

– Ты бы вышла к нему, – шепнула я ей на ухо.

Она дернула головой и быстро потерла мочку, как будто я укусила ее. Серег мама никогда не носила, и ее мочки сохранили младенческую пухлость. Ее ненависть к «украшательству» обескураживала. Но при всей приверженности к естеству, слово «секс» мама ухитрялась окрасить голосом в столь мрачные тона, что спрашивать об ее отношении к этой стороне жизни было уже ни к чему. Аркадий считал, что когда спишь на раскладном скрипучем диванчике в проходной комнате, других красок разглядеть невозможно. Даже у телевизора мама отворачивалась, если героям приходила в голову нелепая мысль поцеловаться у всех на виду. Всего несколько лет назад она заставляла отворачиваться и меня.

Все-таки мне удалось вытолкать маму из кухни. Я была уверена, что Аркадий покорно стоит посреди комнаты и ожидает положенной порции презрения. Что бы он там не выкрикивал, как бы не хорохорился, уйти он не посмеет. Я ошиблась самую малость: брат перебрался к окну и отстукивал ногтем рваный ритм по Таниной чашке. Солнце добродушно путалось у него в волосах, призывая сжалиться и не казнить эту глупую головушку. Мама глядела на него сурово, поджав губы и выпятив острый, с ямочкой, подбородок. В выражении ее лица проступало сейчас нечто иезуитское. Казалось, она готова была вытянуть из сына душу раскаленными щипцами, лишь бы вместе с ней высыпались и слова прощения.