Массаж лезвием меча

Я взглянула на свои руки. Июньское солнце подлечило их от цыпок, но они все равно напоминали ссохшиеся куриные лапки. Маникюр я последний раз делала еще в университете, в те сказочные времена, когда вся стипендия оставалась мне на личные расходы. Тогда я всерьез собиралась сеять разумное, доброе, вечное. Но получив диплом, внезапно осознала, что при моем дремучем невежестве надо обладать по истине сатанинской самоуверенностью, чтобы осмелиться учить других. И у меня не было таланта, чтобы подобно брату, высокомерно отгородиться от родительских забот о хлебе насущном. Да они и не поверили бы в меня так, как в него. Мужчина талантливее женщины. Это аксиома. Даже самый пустой мужчина. Даже Писа Перуанец.

– Эй! – сестра забарабанила в дверь ванной. – Ты там уснула? Ты в курсе, что у нас совмещенный санузел? Я, между прочим, на горшок хочу!

Я сдвинула шпингалет, и Татьяна так рванула дверь на себя, словно боялась чего-то.

– Что ты тут делала? – Она быстро обшарила взглядом ванную.

– Ничего особенного, что ты так всполошилась?

Она вымученно усмехнулась:

– Думала, ты себе вены вскрываешь.

– С чего бы?

– Это мое выражение, не обезьянничай. Уже семь. Мы идем?

– Если хочешь…

– А этот? – Она мотнула головой в сторону Аркашиной комнаты.

– Вряд ли.

Таня презрительно хмыкнула:

– Ну-ну… Гордыня обуяла?

– Он еще после вчерашнего…

– Мне-то не ври! – сурово осекла Таня.

Она любила брать на себя роль старшей сестры.

– Сейчас я оденусь.

Таня великодушно предложила:

– Дать мою джинсовую юбку?

– Она же совсем короткая!

– Подумаешь, старуха! Тебе, пигалица, она будет как раз до колен.

Но я отказалась и облачилась в свою шелковую четырехклинку. Она ласково поглаживала мои колени и чуть слышно вздыхала при ходьбе. Светлая рубашечка без рукавов смотрелась с ней очень даже неплохо. Оглядев меня, Таня вздохнула:

– Голь перекатная…

Я не стала возражать. На мой взгляд, сестра пострадала от нашей неустроенности куда больше меня. Много лет назад, когда ей было года четыре, мы нарядили к празднику елку, повесили электрическую гирлянду, и Таня срывающимся от волнения голоском воскликнула: «Елочка, зажгись!» Видимо, этого пожелала не только она, потому что в ту же секунду во всем Тополином переулке погас свет. «Зажгись! – тоненько умоляла сестра. – Ну, зажгись… Она никогда не зажжется!» В тот вечер елочка так и не зажглась, а через год Таня уже и не просила об этом. Она больше не верила в чудеса.

Возле подъезда Перуанца толпились соседи, было похоже, что истосковавшиеся фанаты ждут появления поп-звезды. Визит Писы обеспечил весь переулок пищей для разговоров не меньше, чем на полгода.

Сейчас же каждый считал своим священным долгом вспомнить умилительные подробности из детства столичного воротилы бизнеса, коим Писа, конечно же, не являлся. Но я не посмела бы и намекнуть на это. Я оглядывала оживленные, раскрасневшиеся лица и понимала, что эти люди счастливы оттого, что на их глазах сбылась хоть у кого-то пусть не русская, пусть американская, но все же мечта. Есть ли в природе такое явление, как русская мечта, не смог бы ответить даже мой брат. Он считал, что русские не так безлики и бедны воображением, чтобы иметь одну мечту на всех. И, уж конечно, на ней не могут стоять водяные знаки.

– Ну что ж, молодец, – не вынимая изо рта папиросы, изрек дядя Миша Терентьев и с сомнением добавил: – Наверное, так и надо.

Сам дядя Миша служил когда-то в милиции, но по пьяному делу разбил служебный мотоцикл, и его потихоньку выперли. Потом, правда, ему не раз приходилось туда заглядывать, но уже в ином качестве, что, кстати, ничуть не портило его отношений с младшим составом. Я дружила с его дочерью Валей, которая, выйдя замуж, заполучила сказочную фамилию – Оболенская. Перед крошечной Анной Оболенской меня так и тянуло сделать книксен, хотя обе они обладали внешностью далеко не аристократической. Работала Валя дворником, чтобы пользоваться служебной квартирой.

Весь цвет Тополиного переулка собрался в этот час на крошечном пятачке, потому что прошел слух, будто Писа каждого угостит рюмочкой. Букет пестрел цветами и запахами. Пунцовым пятном колыхались одежды нашей изысканной Дамы В Красном, душа которой витала где-то в небесах. Ее слепой сожитель был, как всегда, рядом. Он увидел ее будучи маленьким мальчиком, кода еще мог пользоваться зрением, и полоумная крошка с восторженным взглядом и вечно распахнутым нежным ротиком полонила его неокрепшее сердце. Когда устроенный им же самим в канаве взрывчик ослепил беднягу, страшно обжег лицо и кисти рук, только его неунывающая подружка ничего не заметила. Он по-прежнему оставался для нее светлоликим героем, разумным, красивым и добрым.

С тех пор прошло уже тридцать лет, но эта пара не расставалась ни на день. Каждое утро Дама В Красном, шелестя шелками (зимой поверх была надета пятнистая шубка), отводила своего друга к церкви, где он, не произнося ни слова, ждал милостыни, и ему, видимо, хорошо подавали, потому что оттенки красного то и дело менялись. Он не мог разглядеть свою любимую, но ведь и она не видела его. Оба смотрели в душу друг друга, и это было лучшее, что они могли увидеть в этом мире.

Рядом с ними, то и дело подталкивая слепого локтем, вертелся чернявый Саид, зарабатывающий на жизнь сбором пустых бутылок. Мне случалось встречать его далеко от нашего переулка. Что-то бормоча под нос, он быстро семенил от одного мусорного бака к другому, и, не церемонясь, запускал в кучу мусора обе руки. Вдали от дома Саид никогда не здоровался, да и я не напрашивалась на приветствие.

Стоять на месте Саид не умел, и разговор с ним был сущим мучением. Он кружил возле собеседника, подталкивал его и хлопал по плечу, но соседи всегда останавливались, встретив Саида, ведь он лучше любого репортера знал все городские новости.

Позади Саида угрюмо возвышался старый Чиж, не так давно вернувшийся из заключения, куда его отправила собственная жена. Разгульный дед заметно присмирел после отсидки, и кругленькая Чижиха теперь гордо порхала по двору, сея феминистские настроения. В отличие от Саида, Чиж использовал свои голосовые связки скупо – редкий человек мог похвастать тем, что перебросился со стариком хотя бы парой слов. Но на дне его молчаливости вряд ли таились великие мысли. Я подозревала: Чиж просто не любил людей.

И все же сейчас он стоял вместе со всеми у подъезда Писы Перуанца, как и отъезжающая на днях в Литву мать моей подруги Ирины Варнис, жившей там уже несколько лет; и та самая тетя Надя Сыркина, что утащила Пису из моего магазина; и глухонемой дурачок Федя, который преследовал меня в детстве и часами сидел в подъезде возле нашей двери. Когда я выросла, даже он перестал обращать на меня внимание.

Неслышно, точно тени, подошли родители Игоря Васильева, писавшего мне из армии трогательные, тоскливые письма с детскими рисунками из их тамошней жизни. В одном из них он упомянул, что их заставили работать в ледяной воде, и у него после этого начала изредка неметь нога. Вернулся Игорь, прихрамывая, и с каждым днем ноги сопротивлялись все больше, заплетались и подворачивались. Через год его разбил паралич, но Игорь протянул еще пару лет, он был очень сильным парнем. Я знаю это, потому что однажды он подхватил меня на руки и долго, осторожно кружил посреди двора.

– Молодец, – повторил дядя Миша и астматично закашлялся, но папиросы не вынул.

– Конечно, молодец, – подхватила тетя Надя (она была в дружбе с матерью Перуанца). – Теперь ведь как? Зубами рвать надо.

Я представила зубы Перуанца. Они были крупными и крепкими, только сбоку одного не хватало. Видно, этот вылетел в драке за московскую квартиру.

– Чудный мальчик! – Восторженно отозвалась Дама В Красном и ласково погладила слепого по изуродованной щеке. – Он похож на моего Петю. Правда, он очень красивый?

Она обвела наши лица сияющим взглядом: «Правда? Правда?»