Город, которого нет

Помню, что все, и бедные, и средние и богатые в воскресные дни с сумками да кошёлками шагали на базар. Все мы хорошо знали немецкий – он же наш родной язык. Но дома мама и папа говорили на идиш и посмеивались над нами, детьми, что мы многое из мамэ-лошен4 не понимаем. Но мы быстро его осваивали. Ещё бы – почти немецкий.

Особенно легко нам давались запретные выражения. Например – тухес5. Или – шлимазл6. Да много чего мы понимали с пол-оборота.

Так вот, помогали мамам нести с базара яйца, пышки, мясо, масло, сыр. А базар шумел. Немецкий, польский, идиш, литовский – и все это шумит, балакает, ругается, смеётся. А ещё здорово, если на базаре встретишь Баську. Дочь семьи Резников. Сам Резник был спокойный, благочестивый еврей. Не крещёный. О Басе же расскажу позднее. Если вообще смогу рассказать. Жили мы на острове Кнайпхоф. Всего было три городка: Кнайпхоф, Альтштадт и Лебенихт, которые и составили славный Кёнигсберг. Мы, Фогели, жили, как я уже сказал, на острове Кнайпхоф. Здесь в основном обитали купцы, судовладельцы, в общем – «бизнесмены» или гешефтмахеры. А в районах Альтштадта и Лебенихта уже царила кенигсбергская аристократия: учёные, музыканты, адвокаты, журналисты, врачи.

Вообще, город был лоялен ко всем пришлым. Поэтому-то в нём не было ни гетто, ни погромов. До 1933 года, когда вдруг в жителей города разом вселилась зараза, отравившая все оставшиеся годы существования города.

А пока на нашем острове – главный храм города – Кафедральный собор. Одна его стена всегда покрыта плющом. Рядом – могила Канта. Что нам, ребятам, было совершенно не интересно. Интересно же было пробежаться по улицам, чистым и мощенным до маяка, что в конце Рыбной деревни. А запахи! Смола, битум – конопатят лодки. Салака, селёдка – ее запах не выветривается. Сейчас осень – ее и вялят на уже осеннем солнце. Город весь красновато-палевых оттенков. Черепичные крыши, запах водорослей, дождя и мокрой сирени. Туманы по вечерам с реки Прегель.

У домика смотрителя высокого моста была чудесная песчаная отмель – лучшего места для купания и не найдёшь. А потом можно промерзшим и мокрым подбежать к рыбакам, что жарят салаку. Дадут обязательно. А вкуснее этого нет ничего на свете. Когда тебе всего-то 10 лет, и ты уже приучаешься к жизни. Пока, правда, рассыльный в аптеке у папы. Но это – пока. А как интересно бегать по набережным острова смотреть корабли, шхуны, рыбачьи лодки. Впитывать запахи. Рыбы. Сирени. Горячих булочек с тмином и корицей. Аромат кофе. Жизнь было чудесна и безоблачна.

Можно было поутру пробежать все мосты острова. Лавочный, Зелёный, Кузнечный, Потроховый, Деревянный, Медовый. И сразу в замковый пруд. Это там, у рва Замка, когда ручей Лёбебах перегородили, вот пруд и образовался.

Осенью праздники.

Вот музыка, барабаны, свистульки. В длинную цепочку идут мясники. Несут колбасу, этак метров 10-15, идут к ратуше, руководству города отрезают и торжественно так вручают по значительному куску. А затем на столы колбасы, огурцы солёные, капуста квашеная. И – пиво, пиво, пиво. Нас конечно и близко к столам не подпускают. Ну и ладно. Мы и дома, ведь не хуже других живём. Всё-таки – Фогели.

А дома в эти праздничные осенние дни только и рассказов. То Минна рассказывает, какой она там Schmand under Glumse7 ела, пальчики оближешь. Особенно, когда творог – как снег, а сливки – даже есть жалко такую вкусноту.

То дед Эля начинает, поглядывая на нас, рассказывать про флёк или клопс8, да так, ну никакого терпения нет. Нужно срочно расти и скорее, скорее, чтобы успеть умять такую вкусноту. И всё это Дед Эля запивал «Кровавой язвой»9. Было отчего стонать нам, мальчикам.

Но стонали недолго, в 1914 году бабахнула Первая Империалистическая. Затем в 1917 – Первая социалистическая. Незаметно ушёл из лавок и магазинчиков флёк и клопс. «Кровавую язву» заменил жесткий военный шнапс. А всё население города стало тихонько думать, как жить дальше. Конечно, никто и не представлял, что не будет ни ратуши, ни замков, ни памятников Фридрихам, Вильгельму, Бисмарку.

Да ладно памятники. Исчезнут и кладбища – профессорское, ветеранское. Еврейское. Исчезнут и все живущие в этом городе. И евреи. И немцы. Исчезнет сам город. Которого теперь больше нет.

В Европах в начале XX века стало неожиданно модно летом посылать детей лет 8–10 на фермы. Конечно, по договоренности. Фермерам хоть малая, но польза, а детям – понимание, на каких деревьях растут батоны хлеба и где колосится картофель.

Поэтому однажды под осень мама вернулась домой довольная. С заговорщицким видом долго шепталась с папой, затем они вызвали меня и сообщили, что я еду на ферму в районе городка Пиллау. Фермер – наш, вернее их знакомый и согласился взять несколько мелюзги, чтобы знали дети, барчуки кёнигсбергские, настоящую, правильную жизнь. При этом была предупреждена – никаких капризов, нытья и тем более слёз. А с едой просто: картофля, молоко, простокваша. Что до нормированного рабочего дня, то его не будет. А будет «каторга».

Я в это время читал Гюго, французского писателя. «Отверженные». И отправление меня на ферму полностью совпало с моим желанием познать «каторгу» в полном объёме. Правда, желательно без телесных наказаний. Мама удивилась моему согласию без споров и требований.

Утром я был уже готов. Тарантас должен был забрать ещё двух мальчиков, я их знал, и девочку. Девочку звали Бася Резник. Эту семью мы знали, может даже и заходили они к нам. Но Басю я по сути видел вот так близко впервые. Оказалось, что она уже живет на этой ферме неделю и приехала домой помыться. Конечно, глупо было спрашивать, почему на ферме мыться нельзя. Оказалось, всё просто. На ферме нет водопровода, вода колодезная и пока согреешь, то да сё – нет сил. Только поел и спать. Всё это Бася хриплым голосом нам, мальчишкам, разъяснила, небрежно жуя соломину. Хм, задаётся, решил я. И был прав. Как не задаваться, когда напротив бледненьких трех мальчиков сидела ярко-красная от загара, облезлая до нельзя, с ободранными руками, коленками и совершенно босая. Но хоть и задаётся, но нет-нет, а на нас смотрела.

Мы ехали перелесками да полями всё ближе к морю. Дорога бежала. Какие-то птицы висели над нами. И запах лета всё время нас сопровождал. То полыни, то орешника, то сосен. Меня охватило чувство какой-то предстоящий радости.

Наступил вечер. Нас накормили картошкой с крупной солью. Было и молоко, всё как обещала хозяйка. Мрачный, больших размеров немец, хозяин всего, показал, где мы будем спать и сказал, что утром, в шесть часов чтобы мы были готовы. Он поставит нас на работы. Так и сказал – поставит. Басю отправил спать к хозяйке, а сам пошел на сеновал. Бормотал, звякал конской утварью, а может это были бутылки. Но мы легли на матрасики, набитые сеном и провалились. Сон у нас был крепкий, несмотря на укусы ночных насекомых -разбойников. Но я решил всё выстоять, как например Жан Вальжан у Гюго. Он же ещё и цепь с ядром на ноге таскал. С этими мыслями я провалился. Ничего не снилось. Только вероятно уже под утро мелькнула Бася, но оказалось, что это – хозяин. Он сказал коротко:

– Вставать, киндер. Одеваться и шнель, шнель, лошадей запрягать. Сегодня работаем на жнейке, собираем остатки.

Мы ничего не поняли, но на шепот одного из мальчиков «а что, завтрака не будет?» я ответил, как заправский фермер: завтрак мы ещё не заработали.

За это лето мы прошли все: и жнейку, и молотилку, и сеялку. Я научился запрягать своего Серого (так называла лошадь хозяйка) и всегда поутру был у меня кусок хлеба с солью. И Серый уже тянул свои бархатные губы к моему карману.

4

Мамэ-лошен – мамин, родной язык (идиш.).

5

Тухес – задница (идиш.).

6

Щлимазл – растяпа, неудачник (идиш.).

7

Schmand und Glumse – творожный упрямец (нем.).

8

Флёк – нашпигованный говяжий кишечник. Клопс – фарш говядины и свинины со специями.

9

Кровавая язва – яичный коньяк и вишневый ликер.