Огр

СТИВЕН. Каких людей?

КОРА. Не знаю. Я кого-нибудь найду. Мне легко удается отыскивать интересных людей. Это одно из моих достоинств.

СТИВЕН. И что бы собираешься делать? Похищать людей на улицах?

КОРА. Мы будем приглашать их приехать и пожить у нас. Художников, интеллектуалов, сирот. В Ромни-Маш полным-полно знаменитостей. Генри Джеймс живет в Рае. Киплинг не так и далеко. Гербер Уэллс. Джозеф Конрад. Мы будем принимать гостей.

СТИВЕН. Не хочу я принимать гостей. Я писатель.

КОРА. Да перестань. Общение с людьми идет тебе только на пользу.

СТИВЕН. Кора, я уже наобщался с людьми. Рос самым младшим в доме, набитом людьми под самые стропила. Все детство занимался только одним – увертывался, и далеко не всегда удачно, от ног, которые так и норовили меня растоптать. Если честно, меня тошнит от людей. И удобства здесь средневековые.

КОРА. То есть тебе здесь противно?

СТИВЕН. На самом деле, нет. Сам не могу в это поверить, но какую-то мою часть тянет сюда. Этот особняк странным образом мне знаком, напоминает кошмарный сон, который я могу вспоминать лишь фрагментами, когда какой-то из них становится явью.

КОРА. Если тебя от него тошнит, полагаю, мы можем найти что-нибудь еще, поменьше размерами и современное, раз ты этого хочешь.

СТИВЕН (видит ее разочарование). Но там не будет призраков. А призраки – это обязательно. Мы знаем, как ты обожаешь призраков.

КОРА. Я обожаю Стивена Крейна, знаменитого писателя и военного корреспондента. Больше, чем любой сырой старый дом. Больше, чем всех призраков Англии, я обожая красивого, отчаянного, бесстрашного, проницательного Стивена Крейна.

СТИВЕН. И больного туберкулезом. Не забывай про туберкулез. Добавляет романтичности. Китс, и все такое.

КОРА. Ты – не Китс. Твои стихотворения не рифмуются, и ты здоров, как лошадь. А еще ты заметно укрепишь здоровье, гоняясь за мной по всему этому старому особняку. Мы поставим целью совокупиться в каждой комнате, одной за другой, а потом пойдем по второму кругу.

СТИВЕН. Господи! Это и есть мой кошмарный сон.

КОРА. Заниматься со мной любовью – твой кошмарный сон?

СТИВЕН. Нет. Просто я вдруг вспомнил его. В кошмаре я иду по бесконечным коридорам, попадаю в комнаты, которые ведут в другие комнаты, в большом, темном, старом доме, таком же, как этот. Это дом из моего сна.

КОРА. Все ясно. Это знак. Этот дом – наша судьба. И он точно полон призраков. Моретон говорил мне о девушке, которая повесилась в саду, а семьдесят с чем-то лет тому назад в часовне вырыли скелет священника.

СТИВЕН. Как я понимаю, неординарными были здесь эти годы.

КОРА. Так и жить нужно только в такие годы.

СТИВЕН. Тогда нам с тобой повезло, потому что мы уже провели не один год в неординарных местах с крайне неординарными людьми. Полагаю, этот обсиженный летучими мышами мавзолей подходит нам, как ничто другое.

КОРА. Над крыльцом красная комната, идеальный вариант для твоего кабинета. Ты сможешь запираться там и писать, сколько хочешь, при условии, что время от времени будешь спускаться вниз и здороваться со всеми этими интересными людьми, которые будут приезжать к нам.

СТИВЕН. А поскольку с туалетами здесь беда, полагаю, наши интересные гости будут, по большей части метаться по дому и поместью, чтобы найти укромное место, где они смогут без помех облегчиться.

КОРА. Ох, Стиви, мы здесь будем счастливы. Мы сможем даже притвориться, будто женаты. Мы станем чуть ли не респектабельными.

КРЕЙН. Пусть это напишут на моем надгробии. Стивен Крейн – почти респектабельный.

(Над головой слышится хлопанье крыльев).

КОРА. Что это? Ты слышал? (Указывает вверх). Смотри. Там что-то черное. Похоже, у нас тут летучие мыши. Надо обязательно пригласить Брэма Стокера. И клянусь, я слышала, как кто-то ходил по кухне. (Звук сдвигаемого стула). Опять, как по заказу. Словно дом нас подслушивает. (Уходит темноту к заднику).

СТИВЕН (оглядываясь). Когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит на тебя.

КОРА (кричит за сценой). Что-то на кухне. Но не волнуйся. Всего лишь огромная крыса. В Джексонвилле я знала одну женщину, практиковавшую вуду, которая прекрасно их готовила. С красным перцем и фасолью.

(СТИВЕН все оглядывается, жену не слышит. Свет медленно меркнет. Карканье ворон, завывание ветра).

3

Она обожала полировать мужнины яйца

(Свет падает на ФОРДА, по-прежнему сидящего в кресле, и пока он говорит, мы видим ДЖОЗЕФА КОНРАДА, вышагивающего за его спиной и ГЕРБЕРТА УЭЛЛСА, который смотрит на него в некотором изумлении. У КОНРАДА остроконечная борода, монокль и легкий польский акцент. УЭЛЛС невысокого роста и с усами. ФОРД выглядит моложе, когда говорит с остальными).

ФОРД. В определенный период времени я сдавал Пент-Фарм Конраду и сотрудничал с ним в нескольких интересных проектах. Он вкладывал свою гениальность, а я помогал ему с английским. Герберта Уэллса наше сотрудничество в немалой степени забавляло.

КОНРАД. Но я не понимаю, почему мы не можем просто сказать, что она обожала полировать мужнины шары.

ФОРД. Потому что в этом контексте, на английском, шары будут приняты за яйца.

КОНРАД. Но я говорю не о яйцах.

ФОРД. И я о том же.

КОНРАД. Английский – чертовски раздражающий язык. Почему шары не могут быть просто шарами?

ФОРД. Могут, за исключением тех случаев, когда они – яйца.

УЭЛЛС. Ради Бога, Форд, почему бы тебе не оставить Конрада в покое? Ты губишь его неподражаемый стиль.

ФОРД. Он хочет, чтобы я ему помогал.

УЭЛЛС. Он не знает, чего хочет. В этом вся прелесть. Именно этого нашей стране не хватает: писателей, которые не говорят на английском.

КОНРАД. Премного вам благодарен.

УЭЛЛС. На самом деле это прекрасно. Благодаря вам язык вновь становится живым. Ничто не дает более сильного импульса английской прозе, чем невежественный гений. Если он хочет, чтобы эта женщина полировала мужнины яйца, пусть полирует.

КОНРАД. Но я не хочу быть невежественным гением. Я хочу писать, как Генри Джеймс.

УЭЛЛС. Господи, нет. Только не это.

ФОРД. Вы не думаете, что Джеймс – гений?

УЭЛЛС. Мое уважение к Генри Джеймсу безмерно. Нет другого такого писателя, гениальность которого не вызывает сомнений, в чью толстую физиономию я с большим[6] удовольствием запустил бы кремовый торт. Уважительно, но при этом от всей души. Джеймс прилагает невероятные усилия для того, чтобы плести сложную вязь наречных оборотов, в которых нет ровно никакого смысла. Он похож на гиппопотама, пытающегося поднять горошину.

КОНРАД. Я думаю, писатели должны быть сострадательнее друг к другу. Писательство – это агония.

УЭЛЛС. Если это агония, почему они пишут?

КОНРАД. Почему вы пишите?

УЭЛЛС. Чтобы заработать деньги, естественно. И чтобы повлиять на человеческое мышление.

КОНРАД. Извините, но это глупость.

УЭЛЛС. Зарабатывать деньги? Или влиять на человеческое мышление.

КОНРАД. Деньги, безусловно нужны, но никто не может изменить человеческое мышление. За всю историю человечества не было двух людей, которые могли действительно понять друг друга. Тому пример – моя жена и я.

УЭЛЛС. Чушь.

КОНРАД. Вы понимаете свою жену?

УЭЛЛС. Мы с женой достигли взаимопонимая, что нет нам нужды стараться понять друг дружку.

КОНРАД. Моя жена – замечательный человек. Я отношусь к ней очень плохо. Она думает, что я этого не осознаю, но я осознаю. Ничего не могу поделать. Правда в том, что я, как сказали бы вы, англичане, эгоистичный мерзавец.

УЭЛЛС. Естественно. Вы – писатель. Другим просто и быть не можете.

ФОРД. Я в это совершенно не верю.

УЭЛЛС. Назовите мне хотя бы одного хорошего писателя, который не эгоистичный мерзавец.

ФОРД. Стивен Крейн не эгоистичный мерзавец.

6

Ударение на первом слоге.