Разведчики

— Думаю, оставят нас в живых. Будем помогать друг другу.

Страшно даже вспоминать об этой ночи…

Наконец, поезд остановился у разбитой платформы. Вагоны стали разгружать. Почти тотчас стало известно: впереди партизаны взорвали мост, и арестованных будут переправлять через реку на пароме. Упорно говорили о лагере смерти.

Во время разгрузки появились самолеты, на станцию посыпались бомбы.

— Наши! Наши! — пронеслось среди арестованных.

Откуда-то появились силы. Хотелось поднять руки, кричать: «Бейте проклятых фашистов, бейте!» Хотелось звать на помощь.

С ребенком на руках Надя стала пробираться под вагонами, уходить, от попрятавшихся конвоиров. Кругом стоял грохот, вздымались столбы огня. Всюду смерть. Надя так и не могла припомнить, как выбралась из этого ада. Пряталась в мусорных ямах, в разбитых вагонах. До следующего вечера просидела в полуразвалившемся кирпичном домике сожженного села. И маленькая Света, которая еще почти не умела говорить, словно понимая опасность, ни разу не заплакала.

Обойдя на рассвете село, Надя пошла прямо на восток.

В каком месте она находилась, какие города и села лежали на ее пути, — она не знала. Шла на восток, там было ее спасение…

Надя брела, упорно глядя под ноги: может, кто-нибудь обронил хоть маленькую корку хлеба?! Тянувшаяся вдаль серая проселочная дорога была пустынна. Надя не помнила, вчера ли была на хуторе, где ее избили полицаи, или это было уже неделю назад? Не помнила, когда в последний раз встречала людей. Да и не все ли равно? Лишь бы найти кусочек хлеба, пусть самый крошечный, накормить Свету и хотя бы ощутить во рту его вкус.

Дойти бы поскорее до какого-нибудь хутора, там сжалятся, дадут поесть. Только бы жила маленькая Света. Совсем, бедненькая, обессилела, даже стонать перестала… Маленькая Света — вот все, что осталось у Нади. Восьмимесячную Викторию она даже не сумела похоронить, когда девочка умерла от голода. А муж где-то на Карельском фронте, но о нем Надя редко вспоминала. Ошиблась в выборе. Как много оказалось у Пауля общего с его матерью — старой немкой…

Равнодушная к благоухающей степи, к теплому летнему вечеру, брела Надя. Один раз ее обогнала немецкая грузовая машина. На несколько минут пыль закрыла дорогу, а когда осела, впереди было все так же пустынно.

Временами Надя впадала в полузабытье, и только инстинкт матери заставлял ее прижимать к груди Свету. Как ни притупились чувства, вид дочери заставлял сердце больно сжиматься. Кто бы узнал в этом маленьком высохшем существе с неестественно строгими глазами трехлетнюю краснощекую Свету, которой еще так недавно все любовались.

Тихий стон дочери заставил Надю встрепенуться. Света умирает, а она, мать, бессильна ее спасти… Спасти! Спасти во что бы то ни стало! Надо что-то предпринять!

Растерянно оглянувшись, Надя увидела у края дороги запыленные листья щавеля. Может быть, Света будет их есть? Положив вялое тельце на траву, Надя сорвала лист. Жевала его медленно, делая усилия, чтобы не проглотить. Приятный кисловатый вкус вызвал острый приступ голода.

— Сейчас я накормлю тебя, моя крошка! — прошептала Надя и вдруг стала лихорадочно рыть руками землю. — У щавеля корень должен быть сладким, питательным, — говорила Надя и опухшими, непослушными пальцами рыла твердую землю, обламывая ногти. Она взглянула на дочь.

Света лежала на пыльной траве. Расширенные, строгие глаза смотрели на мать неподвижно, тускло.

Стон вырвался из груди Нади; она упала рядом, лицом вниз. Все пережитое за этот страшный год тускнело перед гибелью ее детей. А пережить пришлось многое.

Пришли гитлеровцы со своими порядками. На главных улицах, на окраинах города сразу же появились виселицы. На воротах дома, в котором жила Надя, фашисты повесили молодую двадцатилетнюю девушку. «За выдачу партизанам офицера германской армии», — так гласила надпись на ее груди. Обыски, комендатура, побои, аресты, бегство и голод; все время голод…

Почему она здесь сидит? Ах, да, сейчас они со Светой поедят и пойдут дальше. Взглянув на дочь, Надя застонала — Света умерла!

Хотелось уткнуться лицом в землю и выплакать свое горе — может быть, хоть немного станет легче. Но слез не было. Надя приподнялась, села и, тихо раскачиваясь, стала смотреть на дочь. Ничего не замечала она вокруг, не слышала треска подъехавшего мотоцикла, не видела подошедшего Блюммера.

Резкий смех заставил ее поднять голову. Красивый немецкий офицер стоял перед нею с раскрытым фотоаппаратом.

Вид оборванной, опухшей от голода женщины у трупа ребенка натолкнул Отто Блюммера на мысль сфотографировать «большевичку-детоубийцу». Какая будет замечательная иллюстрация для немецких газет и журналов! Глядя на этот снимок, кто посмеет отрицать, что русские — низшая раса, варвары.

Вытащив из чехла отполированный нож, Отто вложил его в руку Нади и приказал замахнуться на ребенка. Надя не могла отвести глаз от сверкающего в лучах вечернего солнца лезвия.

— Поднимите руку над вашим ребенком, — крикнул Отто. Он то отходил, то приседал, то забегал в сторону, выбирая наиболее эффектный кадр. Он сам поднял руку Нади и, отступив на пять шагов, хотел уже сфотографировать ее, но рука женщины бессильно опустилась.

— Подними руку, идиотка! — грубо крикнул Отто. — Не опускай! Nicht eine minute lang![12] — Он увлекся, не замечая, что мешает русскую речь с немецкой.

Здесь перед ним была сама жизнь — так не оденешь, не загримируешь. Упустить такой случай непростительно. Но какого черта она медлит? Солнце уходит за горизонт.

— Подыми руку! Schneller![13]

С лезвия ножа Надя перевела взгляд на Свету, потом поглядела на фашиста. Вот перед ней один из тех, кто разрушил ее жизнь, довел до голодной смерти ее девочек! Стоит и лает на нее, как пес. Приказывает замахнуться на Светика!

Блюммер еще что-то сердито прокричал и, подбежав к Наде, ударил ее по лицу.

Собрав последние силы, Надя удержалась на ногах. В затуманенном мозгу появилась мысль: убить, отомстить за все. Где-то совсем рядом прозвучал выстрел. Отто без стона повалился на пыльную дорогу. Надя посмотрела на нож, на Блюммера и тихо опустилась возле Светы…

Солнце спряталось за большую фиолетовую тучу, ярко позолотив верхний ее край. Степь потемнела. Надвигалась душная июльская ночь.

В полузабытьи Надя услышала голоса, но даже не пошевелилась, так и осталась лежать возле мертвой дочери.

На дорогу вышли Шохин, Гладыш и Юрий…

Глава 9

ИВАН ЛУКИЧ УХОДИТ к ПАРТИЗАНАМ

— Я уже начал беспокоиться, — встретил Гладыш Шохина на Выдринском болоте у деревянного шалаша. Серые глаза командира смотрели пытливо и тревожно. — Почему задержался? У Васыля все благополучно? Привез Юрий эту женщину?

— Ночью привез. Целый день они прятались. — Шохин переступил с ноги на ногу. Он чувствовал страшную усталость и был доволен, когда Королев, гремя алюминиевыми мисками, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, завтрак остынет.

Пройдя к небольшому очагу, сложенному из камней вблизи шалаша, Королев дружески добавил: — Шохин, я и для тебя приготовил завтрак.

Шохин и Гладыш подошли к Королеву и уселись на связанную из жердей скамью за небольшой столик.

— Не мог снестись с Лукичом, — глядя на Петра, говорил Гладыш. — Очень беспокоюсь: на место явки он не пришел. Что слышно у Васыля?

— Я плохого ничего не слышал. Лукич, по моим сведениям, в Деснянске, ждет Костю, который должен указать, где доставленное оружие. — Шохин придвинул к себе котелок с густым, похожим на кашу супом.

Встав из-за стола, Гладыш свернул самокрутку, несколько раз глубоко затянулся:

— Королев, ты ведь не докончил сообщения о положении на фронтах.

— Под Сталинградом тяжелые бои, товарищ старший лейтенант. — Королев привстал, но Гладыш жестом разрешил сидеть:

12

Ни на одну минуту!

13

Быстрее!