Страница 2 из 18
С Аланом я познакомился сразу же после нашего переезда в Айвертон. Ему, как и мне, было двенадцать лет, он пришел к нам в гости, играл у меня в комнате и вдруг сообщил, что считает себя геем, ну и я такой: «Э-э… ну ладно», а он: «Ну, типа, вот…» – короче, полный дурдом. Потом он велел мне никому не рассказывать, и я пообещал, что не буду. А он говорит: «Если проболтаешься, я твоего хомяка обоссу». В то время у меня жил ревматичный хомяк по кличке Голиаф, и мне, конечно, не улыбалось, чтобы на него мочился какой-то левый чувак, поэтому я поклялся Алану, что буду держать рот на замке. Позже я узнал, что стал первым, кому Алан открылся, хотя в двенадцатилетнем возрасте я и понятия не имел, насколько это важный шаг. Тогда я думал только о том, что моему хомяку грозит опасность. Я даже спросил Алана, почему нельзя никому рассказывать, и он заявил, что я все равно не пойму. Через пару лет он совершил настоящий каминг-аут, и ребята обзывали его ужасными словами, отскакивали на километр, сталкиваясь с ним в коридорах, садились подальше от него в столовке – не все, но очень многие, – и вот тут я понял, до чего он был прав.
– Я не собирался тебе говорить, – признался он мне тогда, в двенадцать лет.
По словам Алана, его прямо-таки распирало изнутри, как бутылку кока-колы, если ее хорошенько взболтать, и я просто оказался рядом, когда сорвало пробку. А я заверил, что меня его ориентация не смущает. По крайней мере, пока он не трогает Голиафа.
Мы заключили соглашение.
И потом вместе отлили из окна на улицу.
А на самом деле я полюбил Алана с самого момента знакомства. И он меня тоже очень полюбил. Будучи помладше, мы частенько обсуждали, как все обернулось бы, окажись я тоже геем, на что он вечно замечал: «Вряд ли я на тебя запал бы, Оукмен», и тут я обычно демонстрировал крепнущий бицепс, поднимал одну бровь и медленно качал головой, будто говоря: «Как против такого устоять?», и мы хохотали, воображая, будто так оно и есть. Представляли, как поженимся, купим хижину где-нибудь в горах и станем коротать дни за плетением корзин, приготовлением еды в чугунных котелках и беседами о разных глубоких вещах.
Но это было давным-давно.
– Кстати, кто нам это принес? – интересуется Алан, примостившись на трамплине и болтая над водой сморщенными от влаги пятками.
– Кто принес нам что? – переспрашивает Вэл.
– Да вот эту дрянь. – Он поднимает над головой уже пустое ведерко.
– Вообще-то, ты только что занимался любовью с этим попкорном, – говорит Вэл, – а теперь, когда дело сделано, оскорбляешь его?
– Он не о том, – поясняю я, бултыхаясь у края бассейна.
– Именно. Никто не покупает такие вещи для себя, – говорит Алан. – Это явный подарок для галочки, абы что. При нем должна быть открытка со словами: «Вы для нас пустое место».
Вэл сразу возражает:
– Знаешь, по-моему, обычный жест вежливости, но я непременно выскажу твое неудовольствие Лавлокам, когда снова их увижу.
– Постой-ка, ты про тех самых Лавлоков? С Пидмонт-драйв?
– Они заходили на ужин вчера вечером. Ты был на практике.
Алан кидает пустое ведерко в бассейн и ныряет следом с воплем «Будьте прокляты, Лавлоки!».
Вэл закатывает глаза, потом откидывается обратно на матрас. В отличие от Алана – неизменно бледного, поскольку он унаследовал от отца так называемую «расцветку Хаасов», – Вэл первая из нас покрывается загаром. В детстве я ее считал всего лишь надоедливой сестрицей лучшего друга, раздражающим фактором, наподобие жужжания назойливой мошки. А потом настало лето перед старшими классами, и однажды она открывает мне дверь, а я вдруг начинаю мямлить: «Э-э… привет, Вэл… ну, как бы… э-э…» – разбитый наголову внезапной мыслю, что секс, возможно, не такая уж и гадость.
Как обухом по башке, вот ей-богу.
Не знаю, шла ли трансформация постепенно, исподволь, прямо у меня под носом, или же все переменилось за одну ночь, но неожиданно присутствие Вэл перестало казаться мне утомительным. В том году я пригласил ее на школьный бал, и она сказала «да», и было немножко неловко, ведь мы знали друг друга тысячу лет, но я не сомневался, что надо хотя бы попробовать. Мы и попробовали. И вот что получилось: мы держались за руки в коридоре целых две минуты, пока Алан нас не заметил; решив, что это шутка, он хохотал до колик, но потом сообразил, что никакая не шутка, и совсем слетел с катушек.
Тогда мы последний раз держались за руки, и тогда же Алан первый раз обозначил нашу троицу как «хрупкий треугольник».
И все-таки, не стану врать, я и раньше думал о Вэл в этом смысле. У нее есть своё особое обаяние: она умная, но без высокомерия и к тому же умеет ненавязчиво пошутить. Просто отпускает при случае уморительные фразочки, будто себе под нос, ни для кого конкретно, и тебе остается только радоваться, что повезло оказаться с ней рядом.
Опять же, у нее идеальная грудь.
Алан переплывает бассейн на спине. Он явно прибавил в скорости, и я почти готов похвалить его вслух, но знаю, что услышу в ответ: «Тебя не хватает в команде, Но. Ты нам нужен, Но. Как спина, Но? Все нормально, Но?»
– Все нормально, Но? – ни с того ни с сего спрашивает Вэл. Надо полагать, побочный эффект треугольника, почти телепатия.
– Ага, – отвечаю я, – думаю, уже поправляюсь.
Она сдвигает огромные солнечные очки на лоб:
– Чего?
Тьфу ты!
– Извини, – говорю я. – Решил, ты про спину спрашиваешь.
– Нет, ты просто как-то завис. Хотя… раз уж на то пошло, как спина?
– Нормально.
– Значит, уже поправляешься? – Она позволяет очкам сползти обратно на переносицу, отпивает дайкири и пристально смотрит на меня. Вэл умеет создать напряжение.
Я вылезаю из бассейна и направляюсь к трамплину.
– Доктор Кирби вроде велел тебе не переутомляться, – напоминает она, но бассейн большой, и ее отнесло на матрасе в противоположный конец, так что я делаю вид, будто не слышал. Может, мне и удалось сбежать от проницательного взгляда Вэл, но ее первый вопрос выбирается вместе со мной из воды и преследует мокрой тенью: «Как ты, Но?»
Теперь я на трамплине, на самом краю. Солнце почти зашло; надвигаются теплые сумерки, какие бывают только в конце лета, когда воздух струится, словно молоко, и очень приятно, но при этом грустно наблюдать, как день вот так умирает прямо на глазах, а ты ничего не можешь поделать. Похоже, у лета много общего с исчезающей женщиной.
«Как ты, Но?»
Знаете, однажды летом, когда мне было восемь (еще до Айвертона), я ездил в лагерь. Там я завел кучу новых друзей, и они научили меня стрелять из рогатки; там я выкурил первую (и единственную) сигарету, а у одного парнишки была фотография дамы в неглиже, послужившая поводом для познавательной беседы, откуда я узнал, что секс не ограничивается поцелуями в голом виде. После лагеря я вернулся домой, к своим старым друзьям, и обнаружил, что они ничего не знают про сигареты и рогатки. И даже не знают, что секс не ограничивается поцелуями в голом виде.
Как бы я ни любил Алана и Вэл – а я их очень люблю, – иногда у меня возникает такое ощущение, что они тоже не слыхали про рогатки и сигареты. И до сих пор считают, что секс… ну и так далее.
В противоположном конце бассейна Вэл сползла с матраса, схватила одну из длинных надувных макаронин и дубасит Алана по голове, он в ответ брызгается, и они по-летнему беззаботно хохочут.
Я закрываю глаза и ныряю, полностью отдаваясь воде, и там, в ее блаженном покое, воображаю диаграмму собственного сердца.
В тех областях, которые раньше занимали самые важные для меня люди, теперь поселились «Мой год» Милы Генри, исчезающая женщина, пропавшая фотография и старик Зоб. Сам не знаю, как и почему так вышло.
Я называю их своими странными увлечениями[1].
3. некоторые мысли об Айвертоне, о доме и дороге по дороге домой через Айвертон
1
Strange fascinations – фраза из песни «Changes» Дэвида Боуи. – Здесь и далее примеч. пер.