Страница 10 из 11
Что полон тайн и смысла, – по-еврейски.
Пока он пел, смотрели все кругом,
Изумлены, сопровождая пенье
Двусмысленным намеком озлобленья,
И ропотом, и явственным смешком.
Но Дух Святой не глуп был и в смущеньи
Он побледнел и прерывает пенье.
И затряслись, как только он затих,
От хлопанья и от «ура» хоромы.
Подумал Дух: «Восточные приемы![7]
О, что за вкус! Божественен мой стих!»
И голубок, насмешку понимая
И ненависть в досаду превращая,
Свой лютый гнев глубоко затаил,
И автора он самолюбье скрыл.
Внесли еду. И вкус ее достоин,
И аппетит был у гостей удвоен
Воздержанной привычкой христиан.
Один жрал всё. И, виночерпий милый,
О, Геба, ты сок нектара в стакан
Со злобною усмешкой нацедила.
Пытались зря Христу еду поднесть.
Смущен, стыдясь, не поднимая взгляда,
Он полагал: для тона – есть не надо, -
И отвечал: «Нет! Не хочу я есть!»
И царь богов был вынужден из мщенья
Презренье к тем, кто много ел, явить
И принял вид притворный пресыщенья,
Как бы сказав: «Обед мог лучше быть!»
Богини же бессмертною толпою,
Хоть быть велел надменными их сан,
Презрительно, взор на богов-мещан
Не бросивши, шептались меж собою.
Невежливо и, севши к ней спиной,
Хихикали насчет Марии темной;
Смущение ее и облик скромный
Им темой был для их беседы злой.
Мол, родилась девица в сельской неге,
Потом в Париж явилась на телеге
И в Тиволи, чтоб свежей красотой
Блеснуть, пришло, мол, юное созданье,
Румянец, мол, – след прелюбодеянья,
И прелести, и тон манер дурной, -
Как знатоки, султанши обсуждали,
И страшный крик был поднят ими в зале.
И, устремив презрительный свой взгляд,
Чтоб подавить досаду, говорят:
«Фи! У нее ни блеска, ни фигуры!
И вид простой! Прическа, как у дуры!»
Пусть в Тиволи небес так говорит
Из зависти соперница, Мария![8]
Да не смутят суждения такие
Суровостью; твой взор, где страсть горит.
Пусть прячется в ресницы он густые!
Твой черный взор имеет чудный вид!
В молчании уста красноречивы;
Найти б ума немало в них могли вы;
А девственность прелестная грудей.
Что спрятаны, округлостью своей
Деленные, и, ягодкой краснея,
Всех покорят, крещенных и еврея,
Кто сможет грудь поцеловать сильней!
И сонм богов мечтал: «О, да! Девица
Весьма мила! Нельзя не признавать!
От старика нельзя ли поживиться
И прелести послушницы отнять?!
Пусть Аполлон скорей начнет забавы!
Ах, стоит свеч игра такая, право!»
Но гимн, небес достойный, Аполлон
Пел в этот миг, и чист был песен звон.
Им вторили в сто инструментов хоры.
И срок настал для танцев Терпсихоры;
И Грации, и Геба, и Эрот
Плясали все, подряд и в свой черед.
От зрелища Мария в восхищенье;
Следя за всем, внимательно потом
Похлопала, два слова одобренья
Произнеся своим наивным ртом.
И скромница заметила стыдливо.
Что все кругом нашли ее красивой
И собрались вблизи нее кружком;
И, гордая оценкой справедливой.
Язычникам ответ дала с умом.
Но за нуждой, понятно, за какою, -
Она пошла. В Венерины покои,
Сообразив, что нужно ей теперь,
Прислужница богов открыла дверь;
Нечаянно иль что-то замышляя,
Дверь заперла, Марию оставляя.
От красоты великолепных зал,
Поражена нежданностью мгновенья,
Ты замерла, Мария, без движенья.
Как не понять?! Девицы взор видал
Лишь нищету супружеского дома,
И город свой, и в хлеве пук соломы,
Где бог во тьме рожден был ею в ночь.
Но вот она восторг свой гонит прочь;
Сперва она приблизилась к уборной;
Открылась дверь сама, и виден тут
Агатовый и дорогой сосуд;
Овален он и с ручкою узорной.
«Боюсь разбить!», – промолвила, назад
Кладя сосуд, что лишь на миг был взят.
И далее Марии шаг стремится
Чрез комнаты, которых – вереницы.
Богатый зал, – украшен пышно он;
Вот будуар, что негам посвящен;
Повсюду вкус, но нет нигде порядка.
Корзины роз, горшки везде стоят,
Амбросия и нард и амбра сладко
По воздуху струят свой аромат.
Все осмотрев, Мария увидала
Ряд туфелек, Киприды покрывало,
Прелестную тунику, всю из роз,
И обручи златые для волос;
И поясок богатый замечает,
Подумавши: «Наверно, украшает
Такой наряд! К лицу мне будет он!
Попробуем! Все дело – на мгновенье;
Я здесь одна, и в этом помещеньи
Не будет мой покой никем смущен!»
Не легкое для Девы дело это:
Нет опыта у ней для туалета!
А срок летит, и Дева наугад
Накинула с неловкостью наряд.
Но зеркало, допрошенное ею,
Ответило: «Венера – не милее!»
Взор устремив, восхищена собой
Промолвила она: «Амуров рой,
Не правда ль, быть вам матерью могла я?!»
И вдруг пред ней Амуров легких стая
Является и, окружив, твердит:
«О, юная мамаша! Для чего вы
Свою красу удваивать готовы?!»
В ответ она, в смущении, молчит;
Оправившись, свой нежный смех дарит
Встревожившим ее на миг ребятам.
Амуры льют ей воду с ароматом
И, под ноги ей дружно набросав
Ясмина цвет, а также розы красной
И за руки друг друга сладко взяв.
Скрываются шепча: «Она прекрасна!»
Известно всем, что яд похвал силен!
Нежданностью случайного явленья
Рассудок был Марии опьянен.
Она глядит на то изображенье,
Где с нежною Кипридой Адонис,
Творя детей, за дело принялись.
Опасная картина возбуждает
Марии дух, и краскою тогда
Особенной, не краскою стыда,
Желание ей щеки заливает.
Она вошла в последний самый зал,
А там кровать подушек пурпур чудный
Образовал и лишь присесть он звал,
Она ж в постель ложится безрассудно.
В рассеяньи, подняв взор томный свой,
Поражена она своей красой
И прелестью недавно обретенной
И верностью зеркал отображенной.
С улыбкою, и руки разметав,
Ты замерла тихонько, прошептав:
«О, мой Панфер, – кого я так любила!
О, будь ты здесь, своей счастливой милой,
Одетой так, мог взор бы услаждать,
И нам была б с тобой сладка кровать!»
И – ах! Вошли. То юный бог Парнаса.
Она с трудом приподнялась едва;
К рукам припав, усевшись на атласы.
Ей шепчет Феб восторженно слова:
«О, не беги, царица Идалии!
Прекрасна ты! Есть право у меня!»
«О, сударь мой! Но я зовусь – Мария,
Венерами зовутся здесь другие.
Пойдите прочь!» – «О, буду скромен я!
Красавицей нельзя быть безнаказно!
Венера вы. Она – не так прекрасна!»
«Начну кричать!» – «Пожалуйста! Хоть год!
И коль на крик хоть кто-нибудь войдет, -
Языческий наряд ваш осмеет,
А кое-кто и в бешенство придет!
Посетовать чуть-чуть, но без досады,
И покраснев, пообещать отрады, -
Ну, вот и все, что сделать здесь вам надо!»
И, промолчав в ответ на речь, она,
Взор опустив, слабела и дрожала,
Противилась, уже побеждена;
А в этот миг, внезапно, рот нахала,
Раздвинув губ алеющий коралл,
Эмаль ее зубов поцеловал.
Отвергнув стон напрасного моленья,
Свой нежный труд на ложе начал бог,
И вырвался из сердца девы вздох,
Как бы шепча: «Какое приключенье!»
Труды богов прекрасны и быстры.
Но разум Феб хранил среди игры,
Чтоб у Святой не вышло бы скандала;
Истративши весь свой остаток сил.
Феб с ложа встал, прическу подновил
И, вид приняв спокойный, вышел в залы.
Там в этот миг балет богинь привлек
7
Нужно отметить, что Пушкин, заимствовавший из «Войны» для «Гавриилиады» много эпитетов, употребляет «восточный», относя его не к язычникам, а к христианам: «Творец любил восточный пестрый слог» (примеч. В. Шершеневича).
8
Отклик этого лирического отступления, обращения к взору Марии, можно найти в «Гавриилиаде» в строках: «Они должны, красавицы другие, / Завидовать огню твоих очей, / Ты рождена, о скромная Мария…» и т. д. (примеч. В. Шершеневича).