Страница 67 из 116
— Это я не могу сказать, — ответила Вера. — Знаю, со слов Наташи и Фалинова, что находка окровавленной гимнастерки и документов на имя Гайворонского очень даже озадачила капитана Мещерякова. Форму эту показали бывшему ее владельцу — парню-новобранцу, сбежавшему из эшелона от бомбежки. Зовут его, кажется, Степа Глушко, а задержали его, как ты помнишь, в районе Мокрой балки. Этот Степа тут же признал свою гимнастерку, говорит, сам пришивал подворотничок из полоски белой байки от новой портянки: белых ниток не было, пришил черными…
— Если Гайворонский просто сменил гимнастерку и оставил окровавленную у Саломахи, то почему не взял свои документы? Или здесь тоже какой-то хитроумный замысел? — спросил Сергеев.
Зная, с кем имеет дело НКВД, он мысленно исключал случайности в поведении как Саломахи, так и самого Гайворонского. Каждый шаг того и другого был наверняка тщательно продуман и рассчитан, и тот и другой играли свою игру.
— А почему ты исключаешь вариант, что Саломаха просто убил Гайворонского, а гимнастерку с его документами не успел спрятать? — спросила Вера. — Я ведь не сказала тебе, там были еще «детали», на которые, не расшифровывая их, ссылался Мещеряков. В районе землянки Саломахи они с Наташей и Фалиновым обнаружили след мотоцикла с протектором заднего колеса, поврежденного пулей, и что самое главное — в том районе выходила в эфир рация с известными тебе позывными «ЯНГ-17». Ясно, что такая демаскировка с привлечением внимания пеленгаторов не могла понравиться Саломахе. Он и «убрал» Гайворонского…
— Слишком просто, — не сразу возразил Сергеев. — Для любого другого версия подходит, для Гайворонского — едва ли. Он и сам кого хочешь, в том числе и Саломаху, «уберет»… И то, что удостоверение личности оставил в кармане гимнастерки, тоже неспроста, хотя, с другой стороны, тому же Саломахе пособничество врагу — диверсанту абвера — не слишком много прибавит вины: и за то, что Саломаха «заработал» раньше, обеспечена «вышка».
— Глеб! — с чувством сказала Вера. — Мы вот обсуждаем с тобой это не раскрытое до конца дело как бы по инерции, будто нет войны и не сложилось, особенно за последние дни, такое катастрофически трудное положение в Сталинграде. Какая территория у нас осталась? Полоска берега вдоль Волги да несколько очагов сопротивления в городе. Что может сделать один Гайворонский, даже если он остался в живых и сменил личину? Как он может еще навредить, когда идут такие бои, хоть и говорят, что один квалифицированный диверсант подчас стоит дивизии?..
— Сама знаешь, что я могу на это ответить, — не сразу произнес Сергеев. — Если будем давать волю каждому Гайворонскому, все наше управление можно ставить к стенке: теряется смысл всей нашей деятельности…
— Но ведь не исключено, что и самого Гайворонского уже нет в живых?
— Конечно, возможно и такое: война… Но только сдается мне, что именно эту мысль нам стараются внушить. Слишком легко в руки Мещерякова попали эти «вещественные доказательства», да и, по логике характера Гайворонского, не тот это деятель, чтобы столько пройти лишь для того, чтобы закончить свой путь в землянке Саломахи.
— Ну вот, видишь, — подвела итог разговору Вера. — Раз уж ты и на госпитальной койке думаешь о работе, значит, дело идет на поправку.
— Не от работы, а от того, что ты со мной, — сказал Сергеев.
Вера вышла. Сергеев прислушался, осмотрелся. В палате прежняя тяжелая обстановка: вздохи, стоны, бормотания… Николай все еще спал, во сне бредил. Последние двое суток у него держалась высокая температура, и лечащий врач распорядился ввести болеутоляющее и снотворное.
Раздумывая о только что услышанном, вновь переживая огромную радость от того, что Вера здесь, с ним, не представляя себе, где теперь искать Гайворонского в этом огромном скоплении сражающихся не на жизнь, а на смерть людей, где война перемалывает полки и дивизии, Сергеев почувствовал, как он устал от визитов, и постепенно погрузился в дремотное забытье, но все же услышал, как кто-то вошел в палату, остановился у его койки. Приоткрыв глаза, увидел Машу Гринько и Павла Петровича Комова, обратил внимание, что у Маши красные от слез глаза, понял, говорят о Николае.
— Врачи боятся гангрены, — сказала Маша.
— Самый страшный враг хирургов и каждого раненого, — ответил Комов. — Однако будем надеяться на лучшее. Организм молодой, должен справиться… А в общем, можешь гордиться своим Николаем. Парень он с головой, значит, все у вас будет.
— Когда только? Да и будем ли живы? — с упреком сказала Маша. — А вы? Скоро ли выписывают?
— Пока не говорят. Не дождусь, когда снова в Сталинград. Птаху вот только придется здесь оставить…
— Вашей Птахе не дадут пропасть: кругом у нее друзья.
— Да уж… Пользуется авторитетом. Ведет себя, как сестра-хозяйка…
— А я не могу больше оставаться в госпитале, — призналась Маша. — Не такое уж у меня ранение, чтобы залеживаться здесь. Можно и одной рукой помогать перевязывать…
Сергеев отметил про себя, что сказано это было искренне и просто, будто засиделась Маша в гостях и теперь торопится домой, где налажена привычная жизнь: тепло, светло, уютно, а не продолжаются на пределе человеческих сил изнурительные бои с озверевшими, все поставившими на карту гитлеровскими ордами…
…Весть о переходе наших войск в наступление 19 ноября 1942 года застала врасплох не только немцев, но и свои части, удерживавшие оборону в самом городе, и раненых в госпиталях, в том числе и Сергеева с Комовым.
Двадцатого ноября, утром, сияющий Комов вошел в палату Сергеева и радостно сообщил:
— Наступление, Глеб Андреевич! Наши пошли на немцев со всех сторон, берут их в кольцо три фронта сразу: Западный — генерал-лейтенанта Ватутина, Донской — генерал-лейтенанта Рокоссовского, Сталинградский — генерал-полковника Еременко!.. Ты знаешь, какую радиограмму шифровал мой сосед по палате? Судя по радиоперехвату, для фрицев наше наступление полная неожиданность! Их фельдмаршала купили на валенки!..
— То есть? — переспросил Сергеев. — Так просто?..
— Не очень просто. Паулюсу, увязшему в Сталинграде со своей 6-й армией, важно было знать, что намеревается делать советское командование: будем ли мы наступать зимой или начинаем готовиться к холодам в обороне? Наш командующий тылом передал по известному немцам коду циркулярно всем частям приказ: строить утепленные блиндажи, получать зимнее обмундирование, топливо для печей. И немцы клюнули! Прозевали колоссальную передвижку наших войск вокруг Сталинградского котла! Слышишь, как гремит?! Так что поправляйся скорей и следуй за мной! Наконец-то выписали! Как подгадали, к наступлению!..
Прощаясь с Сергеевым, Комов попросил:
— У моей Жени есть тут и друзья, и наставницы, но все же присматривай и ты за дочкой, поинтересуйся ее делами, дружи с ней. Я ей сказал, чтобы почаще к тебе заходила.
— Не беспокойся, Павел Петрович. Мог бы и не говорить. Не дадим пропасть твоей Птахе. Правда, сна, как массовик-затейник, нарасхват, но надеюсь и я на ее внимание…
С этого дня и раненые, и врачи, и сестры не отходили от репродукторов, ловили каждое известие с фронтов о таких знаменательных событиях.
С радостью Сергеев отмечал, как стремительное наступление советских войск, скрытно окруживших такую огромную территорию в самые жестокие дни обороны Сталинграда, лишило германское командование инициативы, парализовало истрепанные части гитлеровцев, заставило их перейти к обороне.
Положение немцев ухудшалось с каждым днем: кольцо окружения все плотнее сжимало яростно огрызавшегося зверя. Продовольствие и боеприпасы поступали гитлеровцам с большими перебоями, «воздушный мост» Геринга, о котором трубили все германские газеты, беспощадно разрушали наши летчики и зенитные батареи, прорывались лишь единичные фашистские самолеты, грузы, сброшенные на парашютах, далеко не всегда попадали по назначению. Окруженные немецкие части были обречены, ничто не могло их спасти. Советские войска с запада вплотную подошли к окраинам Сталинграда, в городе немцам не давали покоя наши 62-я и 64-я армии генералов Чуйкова и Шумилова.